Великие Цезари. Творцы Римской Империи - Александр Петряков

Надо сказать, Полибий был сторонником идеи циклических форм развития цивилизаций. Он полагал, что государство проходит в своем развитии те же стадии, что и человек – рождения, детства, юности, зрелости, старости, ну и финала, конечно. Так вот, Полибий полагал, что и формы правления также подвержены этим же метаморфозам в любом сообществе. Однако это, разумеется, не совсем так. Монархический способ управления обществом очень живуч и востребован во все исторически обозримые времена, в то время как демократии менее долговечны и в мировой истории находятся в дефиците, являясь зачастую вуалью, иносказанием монархии.

Кстати, Ницше, занимавшийся античной филологией, идею «вечного возвращения», вероятно, позаимствовал у Полибия, а немецкий философ Шпенглер в своем знаменитом труде «Закат Европы» не только использовал, но и развил теорию Полибия.

Неизвестно, читал ли Цезарь Полибия, но, несомненно, задумывался обо всем этом, и так как жил в кризисное для республики время, у него закрадывалось сомнение в идеальности государственного устройства его родины. Причем питательной средой для этих мыслей служило не только его чрезмерное честолюбие, но и реальная политическая ситуация, сложившаяся в первом веке до новой эры. Мы уже рассказывали о практике подкупа избирателей, фиктивной власти консулов, когда военная сила в руках таких людей, как Марий и Сулла, давала возможность творить чудовищный произвол.

Цезарь еще в юности испытал на себе суровое дыхание сулланского режима, когда его собственная жизнь и безопасность ничем не были гарантированы, хотя формально он жил в цивилизованном государстве.

Мне приходилось читать у античных, да и современных тоже, историков, что Сулла не стремился к единоличной власти и был по убеждениям республиканцем. Диктатура была ему нужна, чтобы искоренить марианский дух, а когда он восстановил порядок, то добровольно отказался от власти.

Но в действительности тот и другой были тиранами в самом прямом смысле. То, что один из них, Марий, принадлежал к демократическому крылу римского общества, а Сулла был убежденным сторонником и защитником интересов аристократии, в данном случае значения не имеет. Независимо от своей социальной окраски все тираны стремятся к единоличной власти и ради установления режима диктатуры не гнушаются лить озера крови своих современников. Причем диктатору кажется, что он поступает так из гуманистических побуждений сохранения или наведения порядка в государстве и ради благополучия народа, некоторые представители которого заблуждаются насчет соперников и врагов диктатора, считая их, так сказать, меньшим злом. И за эти свои грешные мысли и поступки они и платят своими головами.

Не знаю, прав ли был Черчилль, утверждавший, что демократия хоть и далека от совершенства, но лучшего пока не придумано. Демократические режимы не менее кровожадны. Вспомним Французскую революцию или нашу Октябрьскую. Да вот и свежий пример: в девятьсот девяносто третьем году демократ Ельцин расстрелял из танков менее демократичный, по его мнению, парламент. Хорошо хоть, эта грызня за власть не переросла в гражданскую войну.

В древности было то же самое. Простые римляне вовсе не хотели проливать свою кровь в междоусобицах, им была более понятна и желанна политика завоевания новых провинций, вследствие чего повышалось качество их жизни. Цезарь, надо отдать ему должное, не был склонен к гражданской войне и искренне желал счастья и процветания своему народу, но – под своим личным руководством. Так думает каждый диктатор, и, по глубочайшему убеждению автора, природа власти ее, так сказать, яйцеклетка – это честолюбие, страстное, непреодолимое желание быть наверху, и из этого политического соревнования и рождаются монархии, а вместе с ними – войны и революции.

Итак, наш герой готов был быть скорее первым в деревне, чем вторым в городе. Он произнес это в Дальней Испании, где следовало проявить себя не хуже Помпея на Востоке, чтобы заслужить триумф, а для этого, по римским законам, полководцу надо было оставить на поле брани не менее пяти тысяч вражеских трупов. Поэтому даже если в той или иной провинции было тихо и спокойно и некого было умиротворять, некоторые наместники искусственно создавали ситуации непокорности местного населения ради пышного праздничного шествия по столице и почетного звания триумфатора.

Трудно сказать, какой была ситуация в этом смысле к моменту прибытия туда Цезаря. Возможно, там было и спокойно. Но у него были такие огромные долги, что заимодавцы даже не хотели выпускать его из Рима. Выручил Красс – дал взаймы восемьсот тридцать талантов.

Так что у пропретора выбора не было, к тому же там оставались еще не покоренные племена, так что было чем заняться. Прибыв в Испанию, он с тридцатью когортами выступил, как пишет Плутарх, «против калаиков и лузитанцев, которых и победил, дойдя затем до Внешнего моря и покорив несколько племен, ранее неподвластных римлянам».

В делах гражданских Цезарь в первую очередь уладил споры между должниками и кредиторами. Он обязал должников выплачивать треть долга себе, а остальное – кредитору. Таким образом, всесильный римлянин быстро выколотил в свой карман то, что ему причиталось по праву победителя. Не остались внакладе его офицеры и солдаты, провозгласившие его императором. Поясним, что звание императора имело тогда иной смысл и содержание, нежели в эпоху Империи, – его давали солдаты своему полководцу за триумфальные победы, оно было временным и не несло в себе смысла верховной власти. Таковым его сделал Цезарь в конце своей жизни, и оно позже стало титулом как европейских, так и азиатских монархов.

После годичного наместничества в Испании, удачного во всех отношениях, Цезарь возвращался домой в хорошем настроении. Он предвкушал триумф и намеревался выставить свою кандидатуру на консульских выборах. Но он вернулся в такое время, когда выборы были на носу, а лицам, желавшим справить триумф, нельзя было появляться в столице раньше начала этой праздничной церемонии. Те же, кто добивался консулата, обязаны были присутствовать в Риме.

Цезарю, понятное дело, хотелось того и другого – триумфа и консульской власти. Поэтому он просит у сената разрешения выставить свою кандидатуру заочно. А почему бы и нет? Ведь были же такие прецеденты в прошлом. Сенат готов был уступить Цезарю. Но Катон был против. Как и всякий консерватор, он полагал, что нельзя вынимать из кладки римского законодательства хотя бы маленький камешек – образуется трещинка, которая может затем привести к разрушению всего здания. Стоит только этому наглецу и интригану, думал он, уступить в одном, он потребует себе новых привилегий. Нет, нет и нет. Катон категорически против.

В римском сенате не было регламента. Каждый мог говорить сколько угодно. Этим и воспользовался Катон. Он говорил, говорил и говорил. Говорил до самого вечера для того, чтобы сенат не успел принять нужного Цезарю решения. Так что уже в сумерках Цезарю пришлось выбирать – консулат или триумф. И он решил пожертвовать триумфом.

И вот этого Цезарь уже никогда не простит Катону. Он будет ему мстить, иной раз при этом совершенно себя компрометируя, но страстное желание уничтожить Катона как личность было сильнее.