Ясновидец - Карл-Йоганн Вальгрен

— Мальчик беспокоит меня не меньше, чем осада монастыря, — продолжал Киппенберг. — И вы правы, Шустер: нельзя так быстро научиться играть на органе, наверняка он учился и до того, как нашел у нас убежище. Откуда он взялся? Мы должны это установить.

— Судя по всему, его оставили на крыльце сумасшедшего дома, — сказал Шустер. — По крайней мере, мне так рассказывали: среди ночи, в пургу.

— Бедняжка… — аббат понизил голос. — К тому же меня очень беспокоят новые послушники. Вчера исчез еще один, и даже не оставил прощальной записки. И вы представить себе не можете, что я слышу на исповедях… Вера покидает даже самые чистые души… Шустер, вы слышите, что я говорю?

Шустер снова весь покрылся потом. Середина августа, немилосердная жара. Он достал платок из кармана кушака и старательно вытер шею. Откуда-то пахло свежим хлебом, гул толпы, казалось, немного стих. Аббат прав, подумал он, вера покидает новичков, и он знал, что это тоже как-то связано с мальчиком, только не мог понять, как.

— Простите, — сказал он с легким поклоном, — мне хотелось бы пойти в свою келью. Я пропустил и молитву, и службу. Время поговорить с Создателем наедине.

По пути в дортуар Юлиан Шустер размышлял, какая может существовать связь между немотой мальчика и годами, проведенными им в доме призрения, и не дают ли ответа на этот вопрос извлекаемые им из органных труб отчаянные аккорды. Мысль эта не казалась такой уж невероятной. Современные дома призрения не укладывались ни в какие рамки. Из одного из таких заведений в Ратиборе они брали мальчиков для работы на кухне — среди слабоумных были и такие, кто более или менее справлялись с несложными заданиями. Для этого Шустер и поехал туда тем апрельским утром — ему надо было найти замену идиоту, что умер недавно от удара, объевшись пасхальных лакомств.

Он никогда не забудет сцену, увиденную им в подвале: мальчик сидел на цепи, как зверь; перед ним стояла деревянная миска с отбросами, в монастыре такое не давали даже свиньям. Соломенная подстилка была загажена испражнениями. Стояла такая вонь, что даже вши держались подальше. Шустер и раньше видел уродов — в Венеции, где они шли во время карнавала отдельной группой, или на острове в Эгейском море, куда греки отправляли таких детей, но никогда не мог вообразить себе что-то подобное.

— Почему вы держите его на цепи? — спросил он.

— Его боятся остальные больные, — ответили сторожа.

Но что-то подсказало Шустеру, что не больные, а они сами боятся мальчика.

Пока они отвязывали цепь, он спрашивал себя, какие же планы мог иметь Господь, дозволив появиться на свет этому созданию? Тело было настолько изуродованным природой, что он сначала не заметил незажившие ушибленные и резаные раны, шрамы, гнойные пролежни от цепей, врезавшихся так глубоко, что местами видна была кость. Он понял, что мальчика ежедневно избивали, и ему стало так страшно от этой жестокости, что он бессознательно начал читать Аве Марию.

— Как тебя зовут? — прошептал он в темноте, но мальчик только покачал головой. Шустер начал расспрашивать, но никто ничего толком не знал. Какой-то бродячий медник нашел его, полумертвого от голода, на дороге недалеко от Бреслау, и сдал в дом призрения. Когда Шустер обнаружил, что у мальчика отсутствуют ушные раковины, он удивился, что тот вообще что-то слышит, но позже, когда у ребенка обнаружился музыкальный талант, он решил, что глухота его не полная, или, во всяком случае, не врожденная. Может быть, этот дефект даже имел свои преимущества: казалось, мальчик слышит что-то такое, чего остальные просто не в состоянии воспринять.

Покуда толпа у ворот монастыря росла с каждым часом, Шустер наедине разговаривал со своим Богом почти час, и когда по окончании разговора осознал, что не стал ни на йоту умнее, остался сидеть за столом. Он рассеянно перелистывал «Legenda Aurea»,[4]книгу, занимавшую его мысли в последний месяц, пока, наконец, с глубоким вздохом не отложил фолиант и подошел к книжной полке.

Некоторое время Шустер стоял, разглядывая корешки в надежде найти сочинение, которое смогло бы отвлечь его от событий последнего времени. «Белый Христос» Людольфа Саксонского… «Последователи Христа» Томаса а Кемписа… Но, не успев ничего выбрать, почувствовал приступ усталости и присел на койку, скользя взглядом по спартанской обстановке кельи — стол, табуретка, распятие на стене.

Из часовни донеслись звуки органа. Это играл мальчик. Когда раздался колокольный звон, возвещающий вечернюю молитву, он никак не мог сосчитать удары: прим, терц… он даже не знал, в который раз звонили.

Он подошел к окошку кельи. На склоне у монастырских ворот тут и там сидели группы людей — ждали появления мальчика. Это были в основном молодые женщины, но были и старики, и инвалиды, они надеялись, что мальчик, кроме провидческих способностей, обладает еще и даром исцелять недуги. Дети играли у колодца, чуть ниже, близ ручья, паслась корова без привязи. Многие принесли корзинки с едой. Лоточники торговали хлебом, пивом и кренделями. За последний месяц монастырь превратился в настоящее место паломничества.

Эти люди, думал Шустер, ощущая, как пот струится по шее, не хотят признавать трансцендентального, невидимого Бога, они требуют чуда. Сам он с годами чувствовал, как душа его становится все ближе божественному — теперь он видел Бога в цветах, в журчанье ручья, в деревьях. В Америке он слышал голос Бога в джунглях, он угадывал божественный план в термитниках, в глазах ягуара, в восхищении индейцев-гуарани музыкальными инструментами. Но для этих людей это исключено — они никогда не поймут, что дерево и река — это тоже Бог. Дерево для них — доски для сарая. В реку можно забросить невод и наловить рыбы. Засеянное поле — кусок хлеба. Научить их читать и писать, накормить в год неурожая, ибо только гибкость и ежедневная практическая работа помогает Иисусову братству отвоевать их души для веры.

И вновь, стоя у окна в келье, вздрогнул он так, что чуть не упал, потому что услышал в себе голос, яснее чем когда-либо.

Генриетта, произнес голос. Только одно слово: Генриетта!

Пытаясь найти связь между событиями, разыгрывающимися у него перед глазами в монастыре, и тем, чему он сам был свидетелем полвека тому назад, Юлиан Шустер в последние дни все чаще обращался к дням своей юности. История началась вскоре после того, как ему исполнилось двенадцать и он пришел в иезуитский орден в Хересе в Испании. Это было в эпоху Бурбонов, и поскольку у Шустера обнаружились музыкальные способности, его отправили учиться на кантора и органного мастера у знаменитого монаха-музыканта Сантьяго де Кастеллона, считавшегося самым выдающимся органистом своего времени. Утомившись однообразием монастырской жизни, Шустер еще в годы ученичества изъявил желание работать миссионером, и в конце концов его послали с ост-индским фрегатом в испанские укрепления по ту сторону океана. Но не одного: вместе с ним в разобранном виде плыл орган, подаренный ордену Фердинандом IV, чтобы обратить в истинную веру оставшихся индейцев гуарани — настоящий орган с двенадцатью голосами, клавиатурами из слоновой кости и позолоченным фасадом.