Радуница - Андрей Александрович Антипин

не водилось в доме. Пельмени (покупные до ноября, до того момента, как телок подломится в ногах и упадёт с закушенным языком, – а уж дальше лепили свои) Антонина Сергеевна никогда не кидала в пустую воду, всегда присоседивала ломтики всё той же картошки.

Примерно раз в год возле сельсовета тормозила фура с американской гуманитарной помощью. Выдавали по списку:

а) жестяная, синими полосками и красными звёздами броско расцвеченная пятилитровка с растительным маслом (эти банки годились потом на детские вёдра);

б) мука в бумажных пакетах (на всякий случай смешивали с отечественной);

в) серые, как амбарная пыль, макароны;

г) непросеянный рис;

д) тушёнка (на банке усатый толстяк, а Никита переживай, как у него сложилась судьба, если на российской тушёнке – корова, лошадь или свинья);

е) сухие завтраки в трескучих завёртках (хороши в качестве хлопушек, если надуть и бацнуть кулаком)…

С американскими коробками шёл капитальный мухлёж. Те проныры, что во все времена на раздаче, тащили их домой не по одной и не по две, распределяли среди родственников, кормили тушёнкой и колбасой кошек и собак, сами брезгуя заморских яств, бог весть когда произведённых, на каких складах лежавших, в каких ржавых трюмах или вонючих грузовиках привезённых, – сначала через океан в Россию, потом в Сибирь через всю страну, до которой докатилась демократия, как пушка к месту боя, – дулом к своему народу.

В конце месяца ездили в город либо шли в местный коммерческий магазин, с которым у райсобеса была договорённость, и подтоваривались в счёт детских выплат. То есть взамен тех подачек, которые радушное государство швыряло таким, как Никита, свободным гражданам свободной страны, чтоб не сдохли от голода и не осрамили Москвы перед сытым Западом накануне очередных выборов президента РФ.

Ранней весной и поздней осенью по деревням сновали шарлатаны, всё больше кавказцы, цыгане и китайцы. Последние заполонили Сибирь, как саранча или шелкопряд. Жители Поднебесной шустро освоились в подневольной для собственного народа стране, рубили русский лес, выжигали химикатами русскую землю, заваливали русские рынки вонючим барахлом – словом, бесчинствовали как хотели. Да и все они, залётные купцы тех смутных лет, были шиты одними нитками. Скупали за бесценок или меняли на дешёвые вещи картошку, капусту, мясо, пушнину, иконы, старинные вещи. На заборах шелестели объявления о приёме «притметаф рускава бита» – правда, не нового «демократического» (ибо из того «бита» и скупать-то было нечего), а из прежнего, вековечного. И продавали за гроши. Наученные российской историей, потравленные реформами, из-за шкуродёрства новых хозяев жизни чаще лезли в кабалу, чем в драку, довольствуясь ширпотребом. Форсили в синтетических, налипавших к телу футболках с огнедышащими драконами. Бросались из огня да в полымя…

В общем, скреблись по малой грусти. И Владислав Северянович, перелопатив в голове события последних лет, наконец сдался:

– Ладно, торгуй, а там видно будет!

Уже лёжа в кровати и вяло пожёвывая резинку, потерявшую вкус и запах, раскисшую в едкую массу, Никита представлял, как же мама будет торговать, ведь даже счётов у неё нет! И каким образом пойдёт продажа – через переднюю дверь? Или придётся вырезать окошко в стене, навешивать решётку?..

О многом переживал Никита, радуясь будущей жизни и вместе с тем пугаясь её. Ещё о большем он успел бы подумать, если бы не уснул. Однако и в страшном, поднимающем волосы сне не увидел бы никогда, чем всё это обернётся.

* * *

Виной был вкладыш, наклеенный Никитой на спинку кровати. Точнее, не вкладыш, а тётка, излизанная на нет, не только не знавшая, чем бы прикрыться, но и тех стыдных мест, которые следовало бы прикрыть, уже не имевшая.

– Это что за гадость?! Ты где взял?! – ещё сквозь сон услышал над собой Никита.

– Что где? – Никита потянул на себя одеяло. Завозился, заматываясь до подбородка и ещё не понимая, что не просто в его разрушенное тёплое гнездо, а в их дом вошёл холод, да посильнее того, который хлынул к его ногам, когда мама сдёрнула одеяло. – Ты же дала! Сама дала, а теперь спрашивает!

– Я?! Когда-а?! Ты что врёшь?!

– Чё вру-то сразу? – обиделся Никита и сел на кровати. Спать уже не хотелось. – Кто мне разрешил взять эту жевачку? Пушкин?!

Антонина Сергеевна бросилась из детской, вынула коробку из дивана. Никита, всё ещё закутанный в одеяло и похожий на мумию, встал в дверях и смотрел, как она сначала аккуратно разворачивала, а затем остервенело скусывала обёртки зубами. Но и в первой, и в последней жвачке были всё те же вкладыши с тётками, одна краше другой…

Когда опомнилась, было поздно: почти все жвачки раскурочила, вкладыши смяла. Тут-то схватилась за голову:

– Ой, что я сделала?! Кто их теперь возьмёт? А ведь импортные, денег стоят! Это не сера какая-нибудь, что пошёл да наковырял в лесу…

Отплакав, отмотыляв непутёвой головой, всех бесстыдниц сожгла в печке. Кочергой в их смрадный прах потыкала. («А то, может, они несгораемые!») Расправившись с тётками, умостилась в зале прямо на пол, разделила жвачки и фантики на две горки. Сообразив, что от него требуется, Никита принёс тюбик бесцветного клея.

– Никит! Сейчас же положи эту жевачку на место! – не отрывая взгляда от капельки, свисшей с носика и уже готовой стечь на уголок фантика, контролировала ситуацию Антонина Сергеевна. – Я всё вижу!

– Каку-ую?! – строил невинные глазки Никита.

Но беспокоило Антонину Сергеевну другое:

– Мало пихаем детям что ни попадя, всякой химией пичкаем, так ещё вон как заманиваем! Ни стыда ни совести… Раньше такого не было! Никита, ну я кому сказала?! Опять полон рот! И так уже, наверное, на сколько денег изжевал…

Провозились больше часа, но без особого толку. И фантики были распечатаны абы как (нет чтобы ножичком – чик-чик! – или отпарить над самоваром!). И сверстников Никиты – основных покупателей – не обведёшь вокруг пальца (они и покупали-то жвачки ради голых тёток!). Да и высохший клей, видно…

Заглохла торговля, путём не начавшись. На что Никита в два счёта освоил нехитрую схему: спальня – комод – коробка – жвачка – покупатель – деньги – кошелёк – подзатыльник (если минуешь кошелёк) – а всё не было прибытка. Стал брать жвачки с собой на улицу, где бойче торговля и обмен, мало что нужно опасаться, как бы ни припёр к забору второгодник-старшак, – не фартило, да и только! А сколько сам сжевал, по два, по три кубика кладя разом в рот?! Всё равно ни в коробке не мелело, ни в кошельке не толстело. Купив жвачку и не обнаружив наклейки, всякий второй покупатель – этакий бузотёристый, с вихрем нестриженых волос крепыш – шёл на Никиту, до поры уронив кулаки. Но только до поры.