Операция «Сострадание» - Фридрих Незнанский

— Среди литераторов у Толи врагов не было. — По всему видать, не промахнулся Георгий Яковлевич: в этой среде все, повально все, до седых волос — Толи, Маши, Нины, Жоры… — Исключительно друзья. Знаете, дружба писателей — амбивалентная вещь, все равно что террариум единомышленников. — Она многозначительно хмыкнула. — Но Толя — совершенно особый случай. Как литератор, он не был честолюбив. В то же время он был настолько известен как врач, настолько обласкан в этом смысле и вниманием, и наградами, что литературная слава представлялась ему… лишней, может быть. Он был яркой личностью, он имел право выбирать. В то же время принадлежность к литературной среде, по-моему, ему нравилась.

— Он что-нибудь писал?

— В основном статьи о состоянии современной медицины в России. Они всегда вызывали широкий читательский резонанс. — В этом словосочетании «читательский резонанс», точно в капле воды, мелькнула для Глебова старая редакция, заваленная пыльными рукописями. Только в нем и мелькнула… — Написаны отличным языком. Я всегда, готовя их для печати, восхищалась Толиным умением обращаться со словом. Ставила его в пример молодым журналистам, но, по-моему, напрасно: этому невозможно научить, это врожденный дар.

— А кроме статей?

— Сложный вопрос. — Мария Ашотовна еле приметно нахмурилась, будто сложный вопрос царапнул ее чувствительное сердце. — Скажу вам, что если бы Толя Великанов посвятил себя литературе, оставив другие дела, он мог бы претендовать на значительное место среди авторов.

— Маша, он вам показывал свои… произведения?

— Скорее, наброски. Я бы не удивилась, если бы через несколько лет Толя объединил их в большое произведение — возможно, роман.

— Что за роман?

— Проза с намеком на автобиографичность. Знаете, книга, которую может оставить после себя любой человек, конечно, не лишенный литературного дарования. — Это книга о своей жизни.

— Ну а вкратце? О чем была бы книга Великанова, если бы он ее написал?

— О непонятости.

— Не понял…

— Думаю, и Толю немногие поняли бы, если бы он завершил этот роман. Повествование велось от лица человека, чьи мысли и чувства недоступны окружающим. Окружающие предпочитают видеть в нем кого угодно, только не того, кем он на самом деле является.

— Кто его конкретно не понимал? Семья? Коллеги?

— Жора, давайте не будем примитивизировать! Автобиографичность означает здесь скорее не буквальное следование натуре, а интимность, лиричность переживаний. При чем здесь грубая конкретика? При чем здесь коллеги? Главный герой набросков Толиного романа был не медиком, а художником.

— Великанов разбирался в живописи?

— Да, и, по-моему, для любителя неплохо. Его влекли самые разные области искусства. Он был многогранным человеком, и мне безумно жаль, что он сумел реализовать себя едва ли на десятую часть…

Услышав, что Великанов не описывал собственную жизнь в том тривиальном аспекте, который может пригодиться следователю, Георгий Яковлевич потерял к теме всякий интерес. Художник, фу-ты, ну-ты, скажите на милость! Эти творческие личности — ну чисто дети малые, которые примеряют на себя маски то короля, то волка, то ведьмы… Недостаточно им быть самими собой! Наверное, самокритично подумал Глебов, я все-таки личность нетворческая, потому что мне полностью хватает себя. И своей семьи. Словом, строить из себя кого-то еще не возникает необходимости.

Задав еще несколько необязательных вопросов о взаимоотношениях Анатолия Великанова с различными членами «всходовской» редакции, Глебов откланялся, чувствуя, что полностью разобрался с воспоминанием о тех давних отвергнутых стихах. Если бы его стихи (чем черт не шутит?) одобрили, то… то он мог бы превратиться в творческую личность. И кончить, как Великанов. А так, он жив и расследует дело об убийстве Великанова. Каждый сам отвечает на вопрос, какая альтернатива из предложенных ему больше подходит, но что касается Глебова, его вполне устраивает то, что есть.

Иван Зинченко откусил хвостик дорогостоящей, подлинной кубинской сигары. Не спеша, с удовольствием. Никогда не следует торопиться в таких вещах. Торопиться можно во всем другом… Странно подумать, какой хлопотной жизнью жил он раньше! Присесть не дадут, сразу зовут к больному, или информируют, что операция прошла не так хорошо, как планировалось, или паникуют, что очередная пациентка задумала взыскать с них огромную денежную компенсацию за свой нос, который оказался не таким прямым, как она хотела, или за морщины, которые, будучи убраны в одних местах, проступили в других… Мрак! Бред! Полный кошмар! Нет, то, что он по стопам отца поступил в медицинский институт, было крупнейшей ошибкой и Ивана Зинченко, и его родителей. Он никогда не хотел быть врачом, он хотел зарабатывать большие деньги. Конечно, он всегда мечтал о том, чтобы деньги появлялись у него в бумажнике просто так, сами по себе, безо всяких усилий с его стороны; но если эта мечта принадлежит к несбыточным, пожалуйста, он готов заработать. Вот только медицина в период, переходный от социализма к капитализму, предоставляла для этого слишком мало возможностей. Что делать? Ожидать, пока этот переход до конца завершится и высококлассный специалист сможет много зарабатывать и в России. Но этот период на нашей холодной почве может тоже затянуться лет на семьдесят, а ждать столько времени, профессионально совершенствуясь и потуже затягивая пояс, глотая слюну при виде более смелых и удачливых, для Зинченко представлялось невыносимым. Нет, он не из таких! Поэтому, все рассчитав и взвесив умом прирожденного бизнесмена, Иван Зинченко основал клинику по самой ходовой специальности: пластическая хирургия. Пришлось, правда, перед этим чуток подучиться, но слегка, не перенапрягаясь, так как учиться Зинченко не любил. «Лучше иметь синий диплом и красное лицо, чем красный диплом и синее лицо» — так парировал он в студенческие годы шутки соучеников по поводу его постоянных пересдач…

Ну и что же, что «Клинику доктора Зинченко» постигла такая плачевная участь? Все-таки перед крушением денег изрядно заработали: вложения в рекламу полностью окупились. Конечно, к этой бы рекламе еще и профессиональное мастерство, которое помогло бы им оказывать рекламируемые услуги так, чтобы клиент оставался доволен… Но тут, извините, что-нибудь одно: нельзя сидеть на двух стульях одновременно. Зинченко выбрал чистый бизнес, без примеси медицины. Чистейшее, если хотите, облапошивание. И оно действовало! Несмотря на активность недовольных клиентов, они не сумели закидать его грязью до такой степени, чтобы народ перестал к нему валом валить. И если бы не эта девушка… как же ее звали? Ах да, Ольга… работали бы и по сей день.

По отношению к Ольге Михайловой Иван Зинченко не испытывал сейчас ничего: ни жалости, ни ненависти, ни чувства вины. Кого здесь винить, что он не смог ее спасти? Анафилактический шок — редкий случай. Хотела избавиться от капиллярной сеточки, получила смерть в придачу. Чистая философия. Естественная убыль. Раз на раз не приходится. «У каждого врача есть свое кладбище», — любил говаривать папец. Папочка у него врач не слишком талантливый и не слишком удачливый, это Зинченко-младший понял еще на втором курсе мединститута. Хотя, понятно, после того как зарежешь на операционном столе пациента из-за трясущихся с похмелья рук, особенных перспектив в профессии ждать не приходится. Обычная история: папец в жизни не смог добиться того, о чем мечтал, поэтому хотел, чтобы сын компенсировал его неудачи за него. Видел в сыне свое отражение. А зря. Если бы не толкал Ивана в медицину, которую тот ненавидел, а позволил ему поступать в экономический, Ольга попала бы на операцию к по-настоящему квалифицированному врачу и жила бы по сей день.