Аваддон-Губитель - Эрнесто Сабато

Один из этих членов «Иностранного легиона», впоследствии исчезнувший, как говорят, в сельве Мату-Гросу[57], настаивал (именно так!), что я должен познакомиться с доктором Шнайдером. Как я вам сказал, мой роман только что вышел, значит, дело было в 48-м году. И одним из фактов, который позже, после выхода «Героев и могил», вспомнился мне в тревожном свете, был тот, что иностранец, вообще-то не интересующийся аргентинской литературой, сказал другу Мабель, что «в высшей степени заинтересован» познакомиться с автором «Туннеля».

Мы встретились в ресторане «Цур Пост». Он показался мне одним из тех уроженцев Среднего Востока, которых одинаково можно принять за сефардов[58], или за армян, или за сирийцев. Очень грузный, сутулый, он казался почти горбатым. С широченными плечами, могучими волосатыми руками. По сути, за исключением выбритого лица, на котором борода принималась расти тотчас вслед за движением бритвы, отовсюду лезли черные, жесткие, вьющиеся волосы. Из ушей, например. Брови могучие, почти сросшиеся, они, как балкон, заросший пыльными темными сорняками, нависали над большими орехового тона глазами. Рот под стать всему ансамблю: не будь его губы такими толстыми и чувственными, это показалось бы обманом. Когда он смеялся, обнажались зубы зеленоватого цвета, наверно, от вечной его сигары. Нос орлиный, но очень широкий. Короче, не хватало только ассирийского крылатого быка. Восточный сатрап из учебника истории Мале. Или член банды Карадажана[59], или армянский барон, или сирийский пират, или замаскировавшийся еврей.

Он хлестал пиво с жадностью и наслаждением, естественным при его губах, огромном носе и похотливо бархатистых глазах.

Проведя по губам тыльной стороной волосатой ручищи, чтобы стереть остатки пены от полулитра пива, который опрокинул залпом, он стал задавать мне вопросы по поводу «Туннеля». Почему я сделал мужа Марии слепым? Имеет ли это какой-то особый смысл? Его загадочные глаза изучали меня из-под кустистых бровей, словно хищники, притаившиеся в лианах сельвы. А что означает холодная кожа?

В тот момент я не придал значения его вопросам. Я был так далек от реальности! Потом, со своим обычным смехом, столь же похожим на радостный смех, как любовь на удовольствие, полученное с проституткой, он заключил:

— Рогатый и слепой!

Должно было пройти много лет, чтобы я вспомнил эту натянутую шутку дурного вкуса и догадался, что таким образом он хотел отогнать малейшую тревогу, которую могли у меня вызвать его вопросы.

Забыл вам сказать, что последнее его замечание было сделано в присутствии женщины, только что подошедшей к нам, — Хедвиг Розенберг. Я с любопытством вглядывался в черты ее лица, красивого, но увядшего, — словно разглядывая лицо, изображенное на золотой монете, бывшей в ходу сотню лет, можно все же почувствовать, каким оно было в изначальном своем великолепии. И когда Шнайдер с грубым хохотком высказался насчет «рогатого и слепого», я заметил, что она встревожилась. Едва завершился этот малоприятный эпизод, как Шнайдер, извинившись передо мной, сказал, что должен на минутку отлучиться, чтобы поговорить с одним венгром о срочном деле. Оба сели за другой столик, оставив меня одного с женщиной. Позже я подумал, что то был нарочитый маневр.

Я спросил у нее, давно ли она в Аргентине.

— Я приехала в 1944 году. Бежала из Венгрии, когда туда входили советские войска.

Я слегка удивился, но тут же подумал, что многие богатые евреи, сумевшие укрыться от нацистов, бежали из страха перед коммунизмом.

— Вы удивлены?

— Бежали, когда туда входили советские войска?

— Именно так.

Я все смотрел на нее.

— Я думал, вы должны были бежать раньше, — прибавил я после паузы.

— Когда же?

— При вторжении гитлеровской армии.

— Мы никогда не были нацистами, но нас не трогали, — сказала она, глядя в свой стакан.

Я снова посмотрел на нее с удивлением.

— Вам это кажется странным? Мы были не единственные. Возможно, он думал использовать нас.

— Использовать вас? Кто думал?

— Гитлер. Он всегда искал поддержки некоторых семейств. Это же известно.

— Поддержки еврейской семьи?

Она покраснела.

— Простите, я не хотел вас обидеть, я не считаю это чем-то постыдным, — поспешно сказал я.

— Также и я. Но причина не в этом. — И, мгновение поколебавшись, она прибавила: — Я не еврейка.

В этот момент подошел Шнайдер со своим венгром — тот простился и ушел.

Шнайдер, услышав последние слова женщины, объяснил мне, вульгарно хохотнув, что она графиня Хедвиг фон Розенберг.

Мне было очень неловко. Но несмотря на замешательство я подметил одно любопытное явление, впоследствии подтвердившееся: в присутствии этого типа его знакомая превращалась в другого человека. И хотя дело не доходило до крайностей, на какие способен медиум под воздействием гипнотизера, я чувствовал, что в ее душе происходит нечто подобное. Позже, в других обстоятельствах, эта впечатление подтвердилось, а было оно не только тягостным, но отчасти даже отталкивающим — я как бы присутствовал при подчинении чрезвычайно утонченного существа человеку вульгарному до кончиков ногтей. В чем состояла тайна этой зависимости?

Много лет спустя, когда в 1962 году Шнайдер снова повстречался мне, я имел возможность убедиться в этом явлении и пришел к выводу, что между ними могли быть только отношения гипнотизера с медиумом. Достаточно было одного лишь взгляда, чтобы она сделала то, что он пожелает. Любопытно, что он не обладал ни одним из тех атрибутов, которые предполагаются обязательными для человека, наделенного даром внушения: пронзительный взгляд, нахмуренные брови, сжатые губы. Он неизменна был грубовато ироничен, толстые его губы всегда были полуоткрыты. О любви не могло быть и речи. Каковы бы ни были их отношения, очевидно, что Шнайдер никого не любит. Для Хедвиг больше всего подходило определение «орудие». Но орудие должно служить для чего-то, и я спрашивал себя (начиная с той встречи в 1962 году), для чего пользовался Шнайдер этой графиней. Сперва я ничего не мог придумать. Чтобы вымогать деньги у каких-то людей? Скорей, я склонялся к идее об отношениях, которые бывают между главой разведслужбы и одним из его агентов. Но какой разведслужбы? В пользу какой страны? Трудно себе представить, что в таком случае глава разведки позволил бы тратить время на человека вроде меня, не представлявшего ровно никакого интереса с военной точки зрения. А он не только позволял, но явно поощрял отношения Хедвиг со мной. Сперва я много думал над этой проблемой, и мне виделись только две альтернативы: либо тут не было никакой шпионской задачи, а лишь некое порочное извращение, либо шпионство было, но не по линии военной, а по поводу чего-то иного, и в этом случае вероятно, что я завлечен в тонкую, но прочную и могущественную сеть.