Энглби - Себастьян Фолкс

Была еще обязанность — встать за полчаса до подъема, чтобы отнести чай в постель парню, ответственному за чистоту комнат. Им оказался тот самый Бейнс. Приходилось сильно трясти его за плечо, чтобы разбудить, он страшно ругался, потом отхлебывал чай и шел проверять, как я убрал свою комнатку, причем выискивал недовытертую пыль, проводя пальцем по оконной замазке.

Дни мои проходили в определенном ритме. Завтрак, уроки в классе под гнетом бойкота, потом назад в комнату, где все раскидано; уборка; опять уроки, регби; хозяйственные дела; отбой… У меня был маленький транзистор, в половину книжной странички, и наушник. Накрывшись одеялом, я мог хоть на время спастись.

Господи, что же это такое…

Большая уборная находилась несколько в стороне от нашего корпуса, и никто мне не сказал, когда туда разрешено ходить. Однажды утром, на физике, минут через десять после начала урока я поднял руку и спросил:

— Сэр, можно мне выйти в туалет?

Учитель не разрешил, велел дождаться перемены. В классе стали перешептываться, со всех сторон доносилось: «туалет… туалет… туалет». Я решил: это потому, что я попросился среди урока, но ведь никто меня не предупредил. И только потом я понял, что неуместным был не вопрос, а само слово. Оно тут было под запретом. И дома, и в обеих прежних школах уборную всегда называли туалетом, а как же тут? Я долго не мог узнать. Выяснилось: большая уборная — это «Корма Джексона». Писсуар одним лестничным пролетом выше, общий для двух этажей, именовался «Переходником». Кабинка под лестницей была «Сральней». Без нюансов.

К концу дня в Коллингеме не осталось никого, кто не обозвал бы меня. Отныне имя мое было «Туалет Энглби». И я с трудом заставлял себя не оборачиваться, когда кто-то в коридоре выкрикивал: «Туалет!»

Бейнс, Худ и Уингейт решили, что так просто мне не отделаться:

— Быстрее, когда тебя старшие зовут, Туалет. Или ты не знаешь собственного имени?

Они потащили меня в «Сральню», затолкали голову в унитаз и пустили воду.

— Так как тебя зовут?

— Энглби.

Они макали и макали, наконец я, едва не захлебнувшись, сдался:

— Туалет.

Я ждал, что они, наконец, обрадуются, но вид у них, когда они отпускали меня, был недовольный.

Удивительно, до чего быстро я приспособился к такому существованию. Каждый день я просыпался с ощущением привычной паники, поселившейся глубоко внутри. К тому времени, как я спускался в ванную умыться и почистить зубы, — к семи пятнадцати, — защитные инстинкты уже работали на полную мощность.

Поступившие со мной ровесники — Фрэнсис, Маккейн и Бэтли — могли потихоньку общаться между собой. Но я учился с ребятами на год старше, а они не смели со мной разговаривать. Только малый по прозвищу Дурик, по фамилии Топли, из-за очков похожий на рыбу, местный шут, над которым всем даже издеваться было скучно, иногда мне жеманно улыбался, но и он не осмеливался заговорить.

Я не могу их ни в чем винить. Кстати, Бэтли сунули в настолько отстающий класс, что было непонятно, на какой вообще возраст там ориентируются. Поэтому я с ним практически не виделся, встретился только раз, по пути с регби.

— Не везет тебе, Туалет, — сказал он. У него самого, видимо, все складывалось неплохо.

Как ни странно, меня включили во второй состав игроков моего возраста. Я был хукером, а задача хорошего хукера, как сказал бы Риджвей, «не возникать». Потом пятнадцатый номер из первого состава заболел свинкой, и меня поставили вместо него. Никого из этой команды я не знал, хотя они тоже были моего возраста, но жили в других корпусах, а учились со своими ровесниками. Однако шестым чувством они уловили, что разговаривать со мной опасно, хотя двое-трое называли меня нормальным именем, а кто-то даже похвалил: «отличный пас». Я стал фанатом регби и допоздна пропадал на тренировках. Так наловчился, что вернувшийся после болезни пятнадцатый выбыл из команды. А я уже вовсю дрался за мяч; приятно бывало садануть плечом под дых, так, чтобы противник застонал. Или нагнать прыщавого засранца, совсем меня «затуалетившего», и, пригнувшись, дать ему по щиколоткам; чтобы услышать, как он грохнется, я был готов заполучить бутсой в лицо и остаться с полным ртом отскочивших шипов; а потом, если повезет, его еще потопчат, когда он окажется нижним в куче-мале. Я поменялся бутсами с Маккейном. Он терпеть не мог регби, а бутсы имел с металлическими шипами; иногда я замечал на шнурках следы крови.

После игры почти все шли в магазинчик за чипсами или конфетами — организм требовал добавки к бурде из столовских бачков. По какой-то причине — бедности, скорее всего, — мама никогда не давала мне карманных денег. Моей добавкой был только казенный хлеб с маргарином. Правда, однажды она прислала мне пирог. Почту доставлял кто-нибудь из младших, он же и оповещал.

— Посылка для Туалета! — выкрикнул наш почтальон звонким, еще не ломающимся голосом, и разом распахнулось несколько дверей.

— Интересно, что у нас здесь, — сказал Бейнс, выхватив у мальчишки сверток, и тут же разодрал коричневую обертку. — Пирог! Кто бы мог подумать, а, Туалет?

— Ты глянь! — подключился Уингейт. — Миссис Туалет сама пекла. Чё, на готовый из магазина денежек нету?

— Никакой это не пирог, — сказал Уингейт. — Глянь, какой тяжелый. Лови.

Он швырнул пирог Худу, тот поймал и отломил кусок. Сунул в рот.

— Вот так сюрприз, это же говно, — сказал он. — Самое натуральное.

— И вы дома это жрете? — спросил Бейнс. — Тепленьким, прямо из клозета?

Он начал перекидывать пирог с руки на руку, иногда нарочно роняя на пол, попутно приговаривая:

— Миссис Туалет, а что у нас сегодня на обед? Я бы с удовольствием поел дерьма.

Я подошел к столу, чтобы подобрать валявшуюся под ним упаковку. Потом вернулся в свою комнату, оставив пирог им на растерзание. В упаковке была записка: «Майк, мы готовили его вместе с Джули. Надеюсь, тебе понравится! Целую, мама».

Возможно, он не представлял собой ничего особенного, обе были теми еще кулинарками, пятилетняя сестренка уж точно.

Вечером пару дней спустя я лежал в кровати с учебником, когда вдруг без стука ввалился Уингейт. Вид у него всегда был озабоченный, парень вечно слонялся около душевых кабинок. Не говоря ни слова, он принялся бродить по комнате, брал мои вещи, рассматривал и клал на место. Он был тоже прыщавый, но не такой, как Бейнс, с синеватым от пробивавшейся щетины подбородком и глазами как у дохлой рыбы.

Я молчал, он тоже. Потом он остановился у кровати, долго пялился, наконец выдавил:

— Трудись, Туалет, не отвлекайся.

Я опустил глаза на отрывок из Тита Ливия, который готовил на завтра. Я не смел снова взглянуть на Уингейта, но и без этого знал, что он кое-что с собой делает, прямо над кроватью. Латинский текст расплылся, слившись в мутное пятно, я не мог ничего разобрать. Немного погодя Уингейт засопел и испустил тихий стон.