Судный день - Виктор Михайлович Кононов

— А ты прикинь-ка сам, — рассудительно заметила она, — как моя Нинка закончит школу и ей надобно будет дальше куда подаваться… Люба мне толкует, что Нинка способная, ей дале надобно учиться, хошь и на агронома на этого. В колхозах, говорит, специалистов маловато. И то правда… Выучить бы мне Нинку, а там и помирать не страшно. Выучится — так не будет век свой в земле копаться, как я, дура баба. На учебу ж гроши большие уйдут, а где их взять? Вот и выходит, что какая лишняя мясина заваляется — так ту и продашь, копейка к копейке — и насобираю…

Я, конечно, не стал разубеждать Марфу в зыбкости, ее взглядов на будущее своей дочки — «княгини», не сказал и того, что агроном, который не копается в земле, — не агроном. Ясно было одно: наука в понятий Марфы — свет в окне.

Постепенно разговор переметнулся на наши с Любашей отношения. Марфа, как бы между прочим, сообщила, что женщины, устроившие вчера «смотрины», на все лады хвалят меня, что я всем хорош и что лучшего жениха для Любы не отыскать.

— Так что свадьбу вам сыграем — отродясь такой не видели, — с добрым материнским участием заверила Марфа. — А живите у меня пока. Места хватит, поместимся. Там-к, глядишь, всем колхозом и кватеру вам подыщем. Люба мне говорила, будто бы ты слесаришь, а у нас тракторов, веялок, сеялок да косилок сколь ремонтировать надобно — не счесть. Тут тебе и заработок. Опять же и люди у нас хорошие, свойские, в обиде не будете. Да и места наши добрые, земля тут родит…

Все это меня ошеломило. Но я все же постарался не выдавать себя и спокойно сказал Марфе, что как будет дальше — еще неизвестно, но мне бы не очень хотелось оставаться здесь. Тут я упомянул, что Люба писала мне о новом клубе и каменном большаке, но ничего такого я не обнаружил пока…

Марфа вроде бы осталась недовольна тем, что я как бы охулил Выселки, не оценив их по достоинству. Она долго молчала, потом сообщила мне то, о чем, по всей вероятности, не очень-то и хотела говорить.

— Ты на Любу не обижайся, ежели писала тебе, такое… Наш колхоз сперва и взаправду в гору полез, как только Кирила Романович председателем стал. И большак зачали строить, и клуб завели, фундамент… А после, глядим, что-то наш Кандыба в Долгополье зачастил… Известно, какая работа бывает, когда хозяина нету. Там то не ладится, там это… Так лето и протянулось, а там-к и осень подоспела — все и позаморозили… А Кирила наш что-то частенько выпимши стал бывать. И пополз слух промеж баб, что председатель выселковский скрутился в Долгополье с какой-то сучкой… Общем, делов было, как его жена дозналась, не приведи господь… Так вот и большак, и клуб — все оно тут… — непонятно закончила Марфа и сплюнула в сторону.

Слушая, я уловил в ее тоне некое, невысказываемое открыто, заступничество за Любу. И я еще раз подивился тонкой Марфиной дипломатии. Но о Кандыбе она говорила осуждающе-уважительно, как об опустившемся хозяине, который еще хозяйствует, но уже авторитет свой поколебал. «Значит, любовница…» — думал я, вспоминая откормленную женщину в закусочной, что унесла тогда пустые бокалы от Кандыбы, сказав ему: «Вечером все будет, Кирилл Романович…» Но меня интересовало другое — то, что авторитет Любы рассудительная Марфа как будто кладет на весы с авторитетом Кандыбы, и чаша весов не перетягивает в сторону председателя. Это мне казалось не совсем обычным… И все-таки главным оставалось Марфино отношение ко мне, как к мужчине, в чьих руках так нуждается сельское хозяйство. Теперь мне становилось понятным, почему Марфа так рада была моему приезду и моему пребыванию в ее доме. И эта радость сквозила в ее заботливом отношении ко мне, словно к родному сыну, с приходом которого жизнь ее должна бесповоротно измениться к лучшему.

Я начал вдумываться в то, что только сейчас мне открылось. И меня охватило ощущение неуверенности: выйдет ли все именно так, как думаю и как замыслил? Моя ненареченная невеста Люба Комлева… Ведь мы ничего еще не говорили с нею об этом… На нее-то я надеялся, как на себя. Да, я надеялся… И вдруг мне стало страшновато. Так страшновато, как бывает темной ночью, когда входишь в незнакомую комнату без света, не зная, что тебя ожидает в ней…

После обеда Марфа, накормив и напоив скотину, начала какие-то таинственные приготовления. Таинственные потому, что такого я раньше за нею не наблюдал.

Во-первых, она тщательно умылась с мылом, потом причесалась, и я даже остался доволен ее видом: она выглядела моложе и свежее. Затем включила утюг, достала из шкафа свою синюю кофту с белыми горошинками, черную суконную юбку и темно-красное шерстяное платье. Это платье я узнал: оно было на Любе в те октябрьские дни, когда она приезжала на семинар.

Видя, что я удивлен, Марфа пояснила:

— Самой Любаше некогда будет, прилетит, что тот ветер… Второпях да впопыхах и не выгладится толком… Мне ж все одно гладиться… Страх как люблю ходить на эту ихнюю самодейность…

И Марфа, с усердием и прилежанием молодящейся женщины, продолжала «гладиться».

Меня немало удивило неподдельное старание Марфы быть культурной женщиной, хотя это немного и противоречило тому, что я видел. Свое понимание культуры она тут же и выложила мне. Но будням, например, сказала она, можно одеваться кое-как, но по субботам и воскресеньям она может принаряжаться, по ее словам, не хуже выселковских молодух. И еще сказала, что любит запоминать всякие «ученые» слова от Любы (Марфа нередко, как я заметил, вставляла их в разговор), и больно уж тогда бабы «диву даются» на нее, как она начнет так говорить. Но совсем я был поражен, когда Марфа, окончив приготовления и переодевшись, включила телевизор и сказала:

— Про Китай должны передавать по программе… Мы с Любой не пропускаем ни одной передачи про китайцев…

Концерт художественной самодеятельности начался с традиционного хора:

Россия, Россия,

Россия — родина моя…

Голоса были сильные, хорошо подобранные, и песня звучала с низковатой сцены довольно профессионально, насколько я мог судить об этих хористах; к тому же и зрительный зал был невелик, а это тоже помогало поющим воздействовать на своих слушателей.

Я не сидел на первом ряду, как того хотела Люба, а стоял у самого входа, у стенки, обклеенной плакатами. На одном из плакатов была изображена светловолосая, в сиреневом платье девушка с толстыми книжками под мышкой, и надпись