Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе

На одном вечере в «Башне» Гумилев разражается враждебной речью в адрес Иванова, который критикует метафоры из только что прочитанного Николаем стихотворения. Признать свои ошибки? Лучше смерть! Обращаясь к цензору, чья корона стремительно слетает с головы, Гумилев говорит, что будет выслушивать критику лишь одной четверки: Вийона, Готье, Рабле и Шекспира.

Анна присутствует при скандале, словно немая тень мужа.

В эту эпоху она еще не воспринимается роковой женщиной-сфинксом, какой ее запомнят. Ни длинной челки, которую страх распрямил, словно хлыст – каторжника, ни черного колье, ни шали, ни кимоно. Наверное, тогда она одета в простое светлое платье. Девичьи косы ниспадают до поясницы. И все-таки на сфинкса она смутно похожа. «Высокая, тонкая, молчаливая, очень бледная, с печальной морщинкой около рта», – по описанию Маковского. Едва выйдя замуж, она уже выглядит уставшей, разочарованной супругой.

А как ее видит Гумилев? Заявляет ли он во всеуслышание, что его жена пишет реалистичные стихи в духе современного веяния? Или, будучи стратегом, да еще в сетях славы, он приберегает похвалы на потом, на будущее, когда Ахматова окончательно отдалится от мужа и напечатает свой первый сборник? Изящные литературные безделушки не делают человека поэтом, важно его мировосприятие.

Охотник за головами, Вячеслав Великий, очаровывает Анну – возможно, своей искренней жесткостью – в ночь ее первого выступления в «Башне» 13 июня 1910 года.

Хозяин вечера задает ритуальный вопрос: «Вы пишете стихи?» Она отвечает «да», и ее умоляют что-нибудь почитать. Эту премьеру, как первую пробу, Анна запомнит надолго: «Какой глубокий романтизм!» – насмешливо и пафосно воскликнул Вячеслав Иванов. Я не сразу уловила его иронию».

Слишком много эмоций, кровь в висках стучит, все аплодируют, усаживают Анну в кресло: ноги у нее подкашиваются. Лишь на следующий день в Царском Селе, в доме, который приходилось делить с родственниками, не смеющими упрекнуть поэтессу в меланхоличности, ведь они и сами хороши, разражается гром.

Невыносимо писать и думать, постоянно чувствуя себя отодвинутой в сторону, отброшенной, ущемленной по половому признаку!

Что же делать?

Сопротивляться.

Писать.

Столетие вызрело, и не только благодаря новым поэтическим школам, захватившим и очаровавшим мир, но и благодаря новому поколению литературных див. Они не музы и не мадонны! Не роковые женщины, не свихнувшиеся жены, выписывающие мужей в черном цвете чернил, не скандальные служанки! Делу Черубины де Габриак, широко освещенному в петербургской прессе, всего год, но Анна до сих пор глубоко его переживает.

* * *

Все началось в сентябре 1909 года, когда в редакцию журнала «Аполлон» прислали конверт с черной печатью. Внутри были стихи и письмо, начертанное по-французски на листке надушенной бумаги. Внизу стояла подпись: Черубина де Габриак. Никто не слыхал этого имени, и Маковский предположил, что незнакомка – аристократических кровей. В ходе переписки загадочная поэтесса очаровывает Маковского до такой степени, что он объявляет: наконец-то он влюбился и к тому же в гения! Подборка из двенадцати стихотворений, опубликованная на страницах «Аполлона», вызвала всеобщий интерес. Постепенно призрак поэтессы-аристократки стал идолом и законодателем литературной моды. Таинственную деву превозносили, цитировали, пытались разгадать. Лишь некоторые посвященные знали, что стихи, по выражению Иванова, «надиктованные мистическим Эросом», на самом деле принадлежали Максимилиану Волошину и его соучастнице – Елизавете Дмитриевой.

Анна шапочно знакома с этой скромной преподавательницей истории и с трудом может вообразить, что бедная хромая девушка, краснеющая по поводу и без повода, в 1908 году познакомилась в Париже с Гумилевым и воспылала к нему страстью – говорили, что даже ребеночек родился, но помер во младенчестве. Влюбившись в великана-Волошина, Елизавета Дмитриева стала распускать слухи о том, что ревнивый Гумилев, почувствовав себя брошенным, принялся мстить и настраивать против нее общество. Однажды в ноябре 1909 года во время собрания редакции «Аполлона» Волошин подбежал к Гумилеву и дал ему пощечину. «Достоевский прав: звук пощечины действительно влажный», – заметил Анненский, чтобы нарушить тишину. Гумилев вскоре потребовал реванша. Два пистолета с гладким стволом подошли бы, даже если пришлось бы умереть глупой смертью, как Пушкин, и в том же месте, где Дантес сразил его роковым выстрелом.

К счастью или так было задумано, оба стрелка промахнулись. Зинаида Гиппиус с привычной коварной усмешкой скажет: два средненьких поэта, якобы уставших от жизни и смелых лишь на бумаге.

Анна наблюдала фарс вблизи. Розыгрыш ее задел и заставил задуматься о собственном предназначении: талантливая женщина сумела так успешно всех надуть – пример для подражания!

В то же время в Москве другая пылкая натура на три года младше Ахматовой заканчивала свой первый стихотворный сборник.

* * *

В 1910 году в стране, переживающей уход из жизни Толстого, выходит книга с эпиграфом из Наполеона: «Миром правит воображение». Сборник посвящен памяти блестящей Марии Башкирцевой и называется «Вечерний альбом». Его автора, Марину Цветаеву, и «невероятно интимный характер» ее сочинений восхваляет в Москве Брюсов.

Спустя месяц в статье Максимилиана Волошина, воспевающей женский лиризм, свободный от великих идей и поз, а потому более интересный, нежели мужской, автор приводит целый список достойных поэтесс. Анна прочитывает в нем имя Марины Цветаевой, но не свое.

* * *

Четыре недели в Париже не сотрешь из памяти, не расскажешь, но их можно спрятать внутри себя, словно военную тайну, и в них можно раствориться. Когда человек чахнет, это видно не всем. Многие видят лишь привлекательную оболочку, коралловые перчатки, зонтик с ручкой из слоновой кости, новые духи, более смелые, чем предыдущие, походку от бедра – парижские штучки. Ваше несовпадение с окружающей реальностью бросается в глаза. В семье мужа вас называют парижанкой. Парижанка не выходит на улицу, не попрыскав за ухом духами «Идеаль» от Убигана, не уронив пару капель благовонья на венозный рисунок запястья, но никогда не рассказывает о Париже.

Говорить о Париже с теми, кто туда не попадет, пустая трата времени. Писать о Париже? Анна не в состоянии. Писать о кафе на Монпарнасе, о прогулке по бульвару Распай, о встрече с художником, замкнутым в своем благородстве и одиночестве, равнозначно стриптизу.

Анна запирает Амедео в тайной комнате.

Ничто не должно сбить ее с писательского пути. Каждое утро поэтесса повторяет это заклинание, мечтая лишь об одном: ухватить неуловимую реальность за хвост.

Замечаю все как новое.

Влажно пахнут тополя.

Я молчу. Молчу, готовая

Снова стать тобой, земля[44].

Спустя пять лет, проведенных между Киевом, Черным морем и набережными Невы, взлелеять радость узнавания маленького городка, покинутого в подростковом возрасте. Понять и передать ощущение исчезания мест, распада связей.