Наследие - Виталий Храмов

Произошел раскол. Людей, даже – семей. Зуб – налево, Жалея – направо. Синька, ее брат, все циркачи и Стрелок – тоже налево. Крестоносцы и егеря – к ним. Они знают, что такое честь. Предал, пожалел – иди, вскройся.

Белый подождал, пока народ определится, подошел к кучке жалостливых. И в лицо Матери Милосердия стал говорить:

– Игрек вас учил, но вы, глупые бабы, все перепутали. Он вас учил, что не надо спариваться с кем попало, чтобы не нахвататься болезней постыдных, вы приняли обет целомудрия, отказавшись от главной своей цели – продолжения Жизни. Он учил милосердию? Меня Старик учил справедливости! Они бросили вас! Им было едино – выживете вы или нет! Он вас и в бою предаст. Я его поставлю в строй, а он посчитает, что он лучше знает, где ему сражаться. Он сбежит, а другие будут убиты в открытую спину! Молчать, осел! Ты достаточно наговорил! Ты достаточно предал! Нас, тех, с кем пошел спасаться! Твои слова, твоя судьба – мне не интересна! Сейчас я говорю для тебя, будущая настоятельница Оплота Милосердия! Один из них – сбежал прямо к Змеям! Жизни почти двух десятков разумных – цена твоему милосердию!

На Матерь Жалею было больно смотреть. Такую важную и степенную матрону отчитывали, как нашкодившую девчонку. Да и она так и выглядела – жалко.

– Теперь Змеи знают, сколько нас, куда мы идем, зачем мы идем. Они нас будут ждать. Все наши жизни – цена милосердия. Этому учил тебя Игрек? Игрек, не совершивший ни одной ошибки! Наказавший всех своих, всех наших врагов! Врагов, о которых мы даже не знаем! Этому он тебя научил, женщина? Или это ты – плохая ученица? Старик и меня научил милосердию!

Одним слитным движением командир выхватил свой меч и разрубил кожевника надвое. Резко взмахнул мечом, стрясая с него кровь.

– Вот – милосердие. Он отмучился. Он не станет Бродягой. Такому милосердию научил меня Старый! С сего момента ко всем, кто решит, что он лучше меня знает, как правильно, кто усомнится в моем праве, я буду проявлять такое же милосердие! Я все сказал! Я прощаю лишь однажды. Его я уже один раз простил. И вас, всех, прощаю. Первый, но и в последний раз!

Вся группа, пожалевшая кожевника, сжалась. Гадкий Утенок повернулся к другой группе, встретил удивленные глаза любимой, одобряющие глаза Пятого, взгляд Сбитого Зуба, сразу спрятавшего глаза.

– Зуб! Мы уже опоздали! Мы уже мертвы! Строй это стадо! Вперед!

* * *

Пятый направил своего коня в Пустошь. Это горожан Пустошь пугает. А для Пятого она – пустое пространство. Ему, свободно гуляющему по Гиблому Лесу, привыкшему к его насыщенности, пусть скверной, но – жизни, Пустошь была пустой и безграничной. Предсказуемой и неопасной, потому немного опьяняющей своей безграничностью, ощущением свободы, безбрежности и безмятежности.

Людей Пятый боялся много больше, чем скверны и ее порождений. Особенно – некоторых, которые, казалось, насквозь знакомы, а потом оказывается, что ты их совсем не знаешь.

Пятый думал о Белохвосте. И лишь часть его сознания воспринимала окружающее. Пустошь была так безмятежна, что ее унылое однообразие и спокойствие помогало юноше думать.

Задумка с «бунтом» вышла боком. Стала совсем не тем, чем ее задумал Пятый. Да, было подозрение, что у них в отряде завелся «сверчок». И прибился он – от «ополченцев». Больно уж легко Змеи завоевали тут все. Без скользких полозов тут не могло обойтись. Именно для него, для «дятла-стукача», был показательно раскрыт «план пути», организован «исход» недовольных. Но все ушедшие погибли. Стали думать на егеря… Пока не нашли и его тело, в окружении костей нежити.

Получается, напрасно они «взбаламутили» людей. Два десятка напрасных смертей. А это – грех. А за грехи придется заплатить. Таков закон Мироздания. Старый этот закон называл «кармой». Не «кормой», как думал выросший на море Серый, не той «кормой», которой Андр называл место, на котором сидел, а – «кармой».

Пятый тяжело вздохнул. Но еще больше, нет, пока – не пугал, а сбивал с толку, именно его друг и соратник – Серый. Пятый не узнавал его. И с каждым днем все больше недоумевал. И даже, да что уж перед самим собой? Пятый даже был напуган этой казнью милосердием. Не самой казнью. К смерти Пятый привык. К этой логической подводке. К этой показательности. К холодной, бесчувственной, расчетливой жестокости. Бесчеловечной. С каждым словом, с каждым отдельным словом и фразой Серого он был согласен. Но все вместе – бросало в дрожь. Он также мог зарубить Пятого или Жалею. Тем более что он ей уже вынес «предупреждение».

Да и Синьку. Что вообще ни в какие ворота не лезет! Пятый видел, как они любят друг друга, видел, как они мучились своими чувствами, потому и столкнул их лбами, что ему было больно смотреть на них обоих, не чужих ему людей. Но в момент казни Пятый вдруг понял, что с таким же – мертвым – выражением лица Серый не задумываясь располовинит и его, и Синьку. Потому что посчитает их неправыми. А их казнь будет справедливым милосердием.

Нет, Серый! Ты не прав! Старый таким не был. Он не то что не наказал Мрака за измену и соглядайство, а вообще – приблизил к себе, учил, пестовал, холил и лелеял, перековывал из недруга в соратника.

Пятый понял, что впервые за десяток лет, какие помнил, боится. Не скверны, полоса которой как раз появилась на его пути, боится своего друга. Того, во что он превращался, пройдя через Смерть и руки Некроманта. Может, Некромант что-то напортачил? Или Смерть забрала слишком многое из души хорошего, доброго идеалиста, каким был Белый Хвост? Оживший друг с отмирающей душой – вот что страшно!

А скверна? Что ее бояться? Да и скверны, которую Пятый всегда хорошо видел, было мало в этих Пустошах. Это в Гиблом Лесу скверна была сплошным туманом разной плотности, а тут – легкие, редкие полосы, как стелящийся по утрам дым от костра.

Мало кто знает, что скверна распространяется не абы как, а подчиняясь некоторым закономерностям. Пятый не знал этих закономерностей, но видел, что они есть. Как течет вода по земле, как бегут облака по небу, так и скверна течет по Миру, выливаясь из погани, а потом растекаясь согласно неведомым, но неутолимым закономерностям. И Бродяги ходят-бродят не просто так, а частенько – вдоль полос скверны.

Именно поэтому Пятый поехал вдоль самой крупной полосы скверны, ожидая встретить Бродяг, все больше забирая севернее от дороги. Полоса этой скверны пересечет дорогу каравану, поэтому надо посмотреть. Если Бродяг будет мало – можно будет развлечься. А будет много – можно будет предупредить Белого.

Но того, что Бродяг будет так много, не ожидал даже Пятый.

Он вылетел на гребень высотки и слишком поздно почувствовал опасность, слишком занятый своими мыслями, слишком успокоенный безмятежностью Пустоши. В распадке стояли сотни Бродяг, образуя рисунок завихрения, какой Пятый видел в ловушке Неупокоенных Духов, которую Старый назвал «Сад Камней». Сотни, может быть, и тысячи скелетов стояли именно таким рисунком.

Но через секунду их строй разрушился. Они увидели Живого. Пятого. Скелеты разевали челюсти с остатками неистлевшей плоти на еще угадывающихся лицах, но их характерный визг у них не получался. И они – не прыгали. И были «голыми» – без брони и оружия. Даже сильно голыми – плоть с них была срезана.