По ту сторону лета - Одри Дивон

Я села на банкетку искусственной кожи, Арно устроился рядом, тесно прижав ногу в джинсе к моей чуть задравшейся юбке. Я чувствовала, что он настроен воинственно и не прочь устроить провокацию, и оттого нервничала еще больше. Не спрашивая моего мнения, он заказал два бокала шампанского. Меня не покидало ощущение, что он нарочно выпендривается, пытаясь внушить окружающим ложные представления о природе наших отношений. Более чем странная парочка… Пьют шампанское… Надеются, что алкоголь поможет скрасить разницу в возрасте и отсутствие желания… Этим вечером Арно твердо решил разыграть спектакль и искренне радовался вниманию, с каким публика следила за развитием пьесы. «Обожаю снобские местечки. Видела, как все вылупились?» — с улыбкой спросил он. Я ничего не ответила, понимая, что совершаю ошибку. Арно надоело мое молчание. За время нашего общения он успел им объесться. Но я молчала не нарочно. Слова не желали покидать заржавевшее горло. Если молчание становится укоренившейся привычкой, ты в конце концов отучаешься даже думать и просто отдаешься течению однообразных и ничего не сулящих дней. Арно погрузил пальцы в стеклянную вазочку и отправил в рот несколько оливок, оставивших на краешке губ тонкий маслянистый след. Он наклонился подобрать оброненную бумажную салфетку, и из выреза майки выскочил серебряный гугенотский крест, который он носил на тонкой цепочке. Я давно обратила внимание на этот крест, потому что он совершенно не монтировался с обликом Арно. А может, я ошибаюсь. Может, крест — вполне естественный аксессуар представителя поколения, переживающего глубокий экзистенциальный кризис и привыкшего валить в одну кучу потребительство, рок и случайные телефонные звонки удаленному Богу. Он заметил, что я разглядываю украшение, и спрятал его под майку.

— Ты чего? Не нравится?

— Нет-нет, что ты. Ты веришь в Бога, Арно?

— Временами. Как все. Когда особенно дерьмово. А ты что, нет?

— Я уж и сама не знаю.

— А я думаю, что ты во что-то веришь. У тебя своя мораль, это сразу видно. Вот чего ты сейчас сидишь такая скукоженная? Это что, католические штучки, все это притворство?

— О чем ты?

Арно залпом допил вино и заказал еще бокал. Повернулся ко мне и ласково провел пальцем по моей щеке. Из легких у меня как будто откачали весь воздух. Меня буквально раздирало надвое: хотелось погрузиться в то, что сейчас происходило между ним и мной, но в то же время я не могла без ужаса думать о том, что за зрелище мы являем собой для остальных посетителей кафе. Я понятия не имела, что должна делать: включиться в его игру или с легким презрением посматривать издалека на сидящую на банкетке женщину. На что вы похожи, молодой парень и ты? Руки начали выбивать дрожь. Я крепче сжала в кармане коробочку. Это движение не укрылось от Арно, который обхватил меня за запястье и вынудил показать, что у меня в кулаке. Прочитал название на этикетке и присвистнул:

— Так вот что это за приступы малярии! Ты подсела на колеса. А по виду и не скажешь…

Он забрал у меня упаковку лекарства и принялся вертеть ее между пальцами:

— А что будет, если ты перестанешь это глотать? Как, по-твоему?

— У меня случаются панические атаки.

— Это все у тебя в голове. А эта дрянь ничего не лечит. Ты от нее скорее свихнешься.

— Я уже пробовала без них обходиться.

— Врешь. Женщины, которые принимают эти штучки, никогда по-настоящему не пытаются от них отвыкнуть. Зато постоянно твердят родным и близким, что стараются изо всех сил. Точно?

— Точно.

— Вот сейчас, например, спорю на что хочешь, тебе не терпится проглотить таблеточку. И тогда тебе станет глубоко наплевать на всех этих богатеньких козлов, которые сидят и ломают себе голову, кто ты мне — мать или любовница.

Не выпуская коробочки из левой руки, правой он обнял меня за плечи. Я потянулась за лекарством, но он поднял руку высоко над головой, так, что мне было ее не достать:

— Нет, нет и еще раз нет. Сегодня вечером играем в естественность. И ты не притронешься к этому дерьму.

Он высыпал таблетки в пепельницу.

— Что ты натворил, Арно? За кого ты себя принимаешь? Кто дал тебе право?..

— Разумеется, у меня нет никаких прав. Я всего лишь домашнее животное. Разве не так? Поводка только не хватает. Ты завела меня от скуки. Моя задача — производить в квартире немножко шума. Ты считаешь меня очень славным. Единственная закавыка — ты меня не гладишь. Почему? Что мешает тебе сделать следующий шаг? Чего ты боишься, а, Эжени?

Я попыталась отодвинуться, оттолкнуть его, но он сжал мое плечо словно клещами. Да-да, ответь-ка ему, Эжени, почему ты его не гладишь? А главное, расскажи ему, почему ты не гладишь его, когда он бодрствует, зато втихаря пользуешься им, когда он спит? Порочная ты баба. Развратница.

Он потерся плечом о мое плечо — точь-в-точь ласковый котик. Уткнулся носом мне в шею и мяукнул. Строгого вида брюнетка за соседним столиком бросила на нас исполненный отвращения взгляд. Я замерла. Я и не догадывалась, что смущение может достигать таких масштабов, пропитывая каждую клетку тела сильнодействующим ядом. Каждая мышца, каждая частичка моего существа были поражены им и корчились от боли. Беспомощная, я не могла пошевельнуться. Он легонько поскребся ногтями о мою руку, оставляя на сухой коже белые полоски: «Ну же, погладь меня, Эжени. Я твой любимый котик». Он прижал мою ладонь к своей голове. Мне хотелось отхлестать его по щекам, вцепиться в него зубами или выдрать, как дерут дерзкое животное. Где-то поблизости засмеялся официант — ясное дело, он смеялся надо мной. Над чем еще здесь можно смеяться? Ну и дура, вы только посмотрите! А парень-то, парень! Как будто нарочно выставляется. Что, захомутала тебя старуха? Нет, это ж надо, смех, да и только. Смотрите, все смотрите, больше такого не увидите. Пользуйтесь случаем. Эжени пошла ва-банк и явно продувает. Какая драма! Умора. Ха-ха-ха! У меня кружилась голова, и почва уходила из-под ног. Мне казалось, еще миг, и я перенесусь в иное измерение, где нет верха и низа, лица и изнанки. Только невесомость и рыхлая пустота, в которой я сгину навсегда. «Отвечай, Эжени», — мурлыкал мне на ухо мальчик-кот. В его голосе звучали плаксивые ноты, и я подумала, что сейчас схвачу нож и перережу эту хрупкую глотку, чтобы услышать его последний крик. С откровенным нахальством он приблизил свое лицо к моему, высунул свой узкий язык и принялся лизать мою щеку — ровно в тот миг, когда нам принесли еще по бокалу вина. Звякнуло стекло по пластику стола. Благодаря холодной влаге этого молодого языка на коже моя кровь наконец нашла дорогу к сердцу. Я смогла вовремя встать и, пошатываясь, сделать несколько шагов к двери, на сей раз не задумываясь над тем, как выгляжу в глазах пожираемой любопытством публики. Может, нам даже аплодировали, но мне уже было все равно.

Когда я вышла за порог, дождь швырнул мне в лицо горсть ледяных капель. Кое-как я сумела добраться до конца улицы. Прислонившись к фонарю, позволила себе раствориться в ореоле света и восхитительном дожде, охладившем мои мысли. Я увидела, как он идет ко мне, поплотнее запахнув свою кургузую курточку и шлепая кроссовками от лужи к луже. Он снова танцевал свой звериный танец. И по-звериному гордился собой. У него был вид довольной собаки. Поравнявшись со мной, решительно взмахнул рукой и влепил мне пощечину — звонкую, точную, исполненную холодной ярости. В его глазах сверкнул злобный огонь, полоснувший меня как кинжалом. Скривив губы в подобии улыбки, он процедил: «Ну наконец-то!» — тоном, каким возвещают: виктория! И добавил: «Мне в тысячу раз больше нравится, когда ты не притворяешься».