Кайкен - Жан-Кристоф Гранже

— О’кей. Пара леденцов ведь не загубит их воспитание?

— Мне надоело твердить тебе одно и то же.

Пассан наклонился, чтобы подхватить коробку двумя руками.

— Это все?

— Нет. Еще я хотела вернуть тебе это, — добавила она, положив что-то на фотографии.

Пассан увидел кинжал в ножнах из хлебного дерева, покрытого черным лаком. Рукоять слоновой кости при электрическом свете сверкала чистейшим блеском, изгиб лакированного дерева казался совершенным. Пассан узнал его с первого взгляда и вспомнил, за что выбрал: ножны напомнили ему волосы Наоко, слоновая кость — ее белую кожу.

— Оставь себе. Это подарок.

— Все это в прошлом, Олив. Забирай свою игрушку.

— Это подарок, — повторил он упрямо, пропустив колкость мимо ушей. — Подарки не забирают обратно.

— Ты хоть знаешь, что это?

Лежащий на фотографиях наискосок кинжал словно вызывал на бой невозмутимых Кавабату, Мисиму, Куросаву. Прекрасно.

— Кайкен, — прошептал он.

— А ты знаешь, для чего он нужен?

— Я сам же тебе и рассказал. Ты даже была не в курсе! — В задумчивости Пассан снова взглянул на драгоценную вещицу. — Таким кинжалом жены самураев убивали себя. Перерезали себе горло, сперва связав свои согнутые ноги, чтобы умереть в пристойной позе, и…

— Хочешь, чтобы я покончила с собой?

— Вечно ты все портишь, — ответил он устало. — Ты отрицаешь собственную культуру. Кодекс чести. И…

— Ты больной. Вся эта ерунда давно себя изжила. И слава богу.

С каждой секундой коробка казалась ему тяжелее. Бремя прошлой жизни, груз его старомодных убеждений.

— Так что же тогда для тебя Япония? — закричал он вдруг. — «Сони»? «Нинтэндо»? «Хэллоу Китти»?

Наоко улыбнулась, и тут он понял, что, несмотря на сорок пятый калибр у него на поясе, в этой комнате вооружена только она.

— Тебе самое время убраться отсюда.

— Встретимся у адвоката. — Пассан обошел ее и шагнул за порог.

Наоко дрожала от холода на лужайке перед домом, не сводя глаз с ворот.

Она помогла Пассану перенести в машину последние коробки, и он молча уехал, даже не взглянув на нее. Было прохладно, но порой налетали волны тяжелого влажного жара. И только птицы, казалось, не сомневались в том, какое сейчас время года, и неистово щебетали на деревьях.

Наконец Наоко отряхнулась от дождя и направилась к дому. Горло перехватил тревожный спазм. Она поспешила в комнату к мальчикам — для них собирались оборудовать и вторую комнату, но Пассан так и не успел закончить в ней ремонт. Наоко поцеловала Хироки, еще взъерошенного после ванной, и Синдзи, уткнувшегося в свою игровую приставку. Дети никак не отреагировали на ее появление, и это безразличие даже успокоило. Самый обычный вечер.

Наоко пошла на кухню. Морской язык и картошка уже были готовы, но есть не хотелось. Сандринины маки еще не улеглись в желудке. Ей припомнился их разговор. И с чего вдруг она так взъярилась на Париж и Францию? Она давно уже свыклась со своими клеймом эмигрантки…

В кухню с хохотом ворвались мальчики, под стук тарелок и приборов расселись по местам.

— Почему вы с папой расстаетесь? — внезапно спросил Синдзи.

Он сидел прямо, словно обращался к школьной учительнице. Наоко поняла, что он, как старший, задавал этот вопрос и от имени брата.

Ответить по-японски не хватило сил.

— Чтобы больше не ругаться.

— А как же мы?

Она положила сыновьям еду и села между ними, чтобы вложить в свои слова больше тепла:

— Вас мы будем любить всегда. Вы уже знаете, как теперь у нас все будет устроено. Вы остаетесь дома. Неделю с мамой, неделю с папой.

— А другой папин дом мы сможем увидеть? — вмешался Хироки.

— Ну конечно. — Ласково улыбаясь, она взъерошила ему волосы. — Там вы тоже будете как у себя дома! А теперь давайте ешьте.

Синдзи и Хироки уткнулись в тарелки. Дети не просто жили в ее сердце, они и были этим сердцем. Каждый его удар и даже паузы между ударами посвящались им.

В их команде восьмилетний Синдзи — главный заводила. От отца он унаследовал энергичность и юмор, и в то же время в нем чувствовалась природная непосредственность, которой не было ни у кого из родителей. Его смешанное происхождение выражалось в некой загадочной иронии. К своей азиатской наружности он относился с легкой насмешкой, как бы со стороны, словно говоря: «Не стоит доверять внешности».

Шестилетний Хироки был более серьезным. Строго относился к своим привычкам, расписанию и игрушкам, унаследовав присущую матери непреклонность. Но зато внешне он ничем ее не напоминал. Его круглое личико под черными волосами вызывало у Наоко недоумение. В отличие от китайцев и корейцев, японцы гордятся своими овальными лицами. Круглая рожица Хироки всегда выражала какую-то рассеянную задумчивость. Мальчик часто вступал в разговор совершенно некстати, словно ошибся дверью, сам удивлялся тому, как он здесь оказался, и снова умолкал. Тогда они говорили друг другу, что он словно с луны свалился. И еще больше тревожились за своего малыша…

Ужин подошел к концу. Наоко удавалось переводить разговор на самые разные темы: школа, Диего, дзюдо Синдзи, новая компьютерная игра Хироки. Оба без напоминаний убрали тарелки в посудомоечную машину и поднялись на второй этаж.

Поцеловав Хироки в постели, Наоко прошептала ему по-японски:

— Завтра я вернусь пораньше и мы вместе примем ванну. Поиграем с кокэси!

При упоминании японских куколок мальчик улыбнулся. Он уже дремал.

— Только не закрывай дверь! — ответил Хироки на смеси французского и японского.

— Конечно, золотко. А теперь бай-бай.

Она поцеловала его в ямочку на плече и подошла к Синдзи, погруженному в «Микки парад».[10]

— Оставишь свет в коридоре? — спросил он по-японски, подлизываясь.

— Да у меня полон дом мокрых куриц! — Улыбаясь, она погасила настольную лампу.

Пассан вернулся к себе очень поздно. Потерянный. Отвергнутый. Про́клятый.

По дороге в Пюто, везя в багажнике свои японские сокровища, он поддался старым бесам. Квартал Дефанс, затем Восьмой округ с его нужными адресами…

Здесь были его привычные угодья — бары, кабаки, девушки из службы эскорт-услуг. Не старые приятельницы, как в тех фильмах, где у легавого всегда любовница-проститутка. В тех местах, где бывал Пассан, его всегда ждали сюрпризы — новые девушки, новые приключения. Конечно, для него все это слишком дорого, но полицейский всегда может пригодиться. Оливье не имел ничего общего с полицейским-покровителем. Ценилось не то, что он был кому-то другом, а то, что не был врагом, это не одно и то же. И атмосфера страха и смирения странным образом возбуждала его еще сильнее.