Черновик - Михаил Нянковский

Иногда он вовсе не писал, а просто вспоминал деда, вспоминал их разговоры, какие-то эпизоды, которые, как он понимал, в книгу никогда не войдут. Они не имели отношения к Гордееву-писателю, но Сергею были дороги как воспоминания о, казалось бы, недавно, а на самом деле очень давно прошедшем детстве, которое виделось ему теперь наивным и беззаботным.

Дед умер, когда Сергей учился в десятом классе. Последние месяцы он плохо ходил – болели суставы, и Сергей с отцом по очереди каждое утро носили ему продукты и готовили завтрак. Шли зимние каникулы, и на неделю эти посещения стали обязанностью Сергея. Но по причине тех же каникул в тот день он добрался к деду только часам к десяти. Его удивило, что он застал Павла Егоровича за бритьем. Обычно дед вставал рано, не позднее шести-семи, и сразу отправлялся бриться.

– Ты еще только встал? – спросил Сергей.

– Да, что-то сегодня припозднился. К утренней дойке уже не успеваю, – усмехнулся дед.

– Как ты себя чувствуешь?

– Да как сказать? – Дед пожал плечами. – Чтоб да, так нет. Пойду-ка я, пожалуй, прилягу.

Пока Сергей убирал продукты в холодильник, дед улегся на диван, надел очки и открыл «Роман-газету». Но не прошло и двух минут, как он отложил журнал.

– Что-то я видеть стал хуже. Надо бы очки поменять. Будет потеплее, сводишь меня к окулисту? – спросил он Сергея.

– Ну, конечно, – откликнулся тот из кухни.

Дед снял очки, закрыл глаза, заснул и умер.

Когда его хоронили, весь день шел снег. Сергей смутно запомнил день похорон. Это были первые похороны в его жизни, и он не знал, как себя вести, не знал, что говорить приходившим людям, как отвечать на их соболезнования, и все происходящее видел как в тумане. Народу собралось немного. В основном соседи, коллеги по газете, несколько друзей, среди которых был и седовласый Митрич, да еще какие-то незнакомые молодые люди с венком то ли от облисполкома, то ли от Союза журналистов. По прошествии времени Сергей не мог вспомнить, как выносили гроб, как ехали на кладбище, что говорили возле могилы и потом на поминках. Ему запомнилось только, как все время почему-то суетилась мать, как ходили желваки на вмиг постаревшем лице молчаливого отца, и еще запомнилась музыка. Когда гроб с телом деда вынесли во двор, из приоткрытой форточки соседнего дома донесся пронзительный голос Сальваторе Адамо.

Сергею нравилась эта песня с недавно вышедшей пластинки звезд зарубежной эстрады, хотя, не зная французского, он понимал только первую строчку. Но в тот день он услышал ее как будто впервые, и ему показалось, что он понял все. Нет, не слова, слова были по-прежнему непонятны, но голос – одинокий и страдающий – был как нельзя кстати, и не только потому, что действительно шел снег. Казалось, незнакомый бельгиец прощается с дедом и чувствует то же, что чувствовал в тот день сам Сергей.

Le froid et l’absence.

Холод и одиночество.

Впрочем, одиночество он ощутил позже, когда вдруг понял, что утром перед школой не надо бежать за продуктами, а после уроков некому позвонить. Рядом по-прежнему были родители, но только после смерти деда Сергей почувствовал, как они ему далеки.

У них сложились довольно странные отношения. Родители любили Сергея, заботились о нем, но были настолько погружены в свою работу, что времени на сына у них почти не оставалось. Месяцами они пропадали в экспедициях, изучая водные ресурсы необъятной родины. Эти экспедиции стали их образом жизни. Собственно, в одной из них, еще в студенческие годы, они и познакомились. На время их отъезда или дед переселялся к внуку, или Сергея отправляли пожить к Павлу Егоровичу. Но в те редкие месяцы, когда родители никуда не уезжали, они тоже всегда были заняты. Сначала отец писал кандидатскую, потом – мама. Прошло не так много времени, и отец засел за докторскую. Причем если филологическая диссертация Сергея писалась в основном дома, то родительские требовали все тех же экспедиций и многочасовой работы в лаборатории. Сергей гордился своими родителями. Особенно ему нравилось, когда к ним на дни рождения приходили ученые коллеги – профессора и даже академики – и в своих тостах с уважением отзывались о научных заслугах виновников торжества. Но постепенно, особенно став подростком, Сергей стал замечать, что быть откровенным ни с матерью, ни с отцом не хочется. Было бы даже странно, если бы он стал делиться с ними своими душевными переживаниями, настолько не вписывались его юношеские проблемы в их научные разговоры. Во всяком случае, когда Сергей в первый раз влюбился классе в седьмом (или думал, что влюбился), то про лучшую на свете девушку Марину из параллельного класса он рассказал только деду, несмотря на то что ее имя имело некоторое отношение к водным ресурсам.

– Как ты думаешь, дед, это навсегда? – спросил Сергей после сбивчивого рассказа о своей любви.

– Не знаю, – задумавшись, ответил Павел Егорович и серьезно добавил: – Но ты обязательно думай, что навсегда.

Увы, это «навсегда» кончилось в восьмом классе, когда выяснилось, что лучшая девушка на свете вовсе не Марина, а Оля, с которой Сергей познакомился в бассейне. И снова он прибежал с этим к деду, а не к родителям, хотя вопросов об их с Олей будущем на всякий случай задавать не стал.

В начале восьмидесятых институт, в котором работали родители Сергея, стал постепенно загибаться. Начались перебои с финансированием, сокращались штаты, многие темы закрывались. Неожиданно отцу предложили работу в Ленинграде, где аналогичная научная контора стала заниматься хозрасчетными исследованиями. Пару лет он метался между домом и Питером, а потом они с матерью решили и вовсе перебраться в Северную столицу. Сергей в это время был уже женат и обеспечен жилплощадью, так что квартиру, где прошло его детство, было решено продать. Планировалось продать и квартиру деда, но сделать это так и не решились. Более того, после смерти Павла Егоровича там вообще ничего не трогали. Время от времени Сергей, а иногда и Оксана, которая никогда не знала деда, но сумела его полюбить благодаря рассказам мужа, заезжали в однушку, чтобы вытереть пыль и достать из почтового ящика квитанции по квартплате, но никто ничего не выбрасывал и даже не перекладывал, так что очки деда еще много лет лежали на тумбочке возле кровати на пожелтевшей странице открытого номера «Роман-газеты».

Именно благодаря огромному тиражу «Роман-газеты», которая опубликует роман деда вслед за толстым московским журналом, имя Павла Гордеева станет известно всей стране.

Это было в декабре восемьдесят девятого. Когда Клава появилась на пороге его квартиры, Сергей ее не сразу узнал. Перед ним стояла маленькая старушка в поношенной старенькой шубке, с редкими седыми волосами, выбивающимися из-под побитого молью пухового платка, так непохожая на расторопную домоправительницу Митрича. И только когда она сказала «Здравствуй, Сереженька!», он по голосу понял, кто перед ним, тем более что Сереженькой его уже давно никто не называл. Он тут же засуетился, стал помогать ей снимать шубу, подал тапки.