Жар предательства - Дуглас Кеннеди

Он поднял меня с шезлонга. Его ладони скользнули под мою футболку. Я привлекла его к себе. Пол уже был возбужден. Не разжимая объятий, мы дошли до кровати. Некоторое время спустя я, зубами впиваясь в его плечо, снова и снова достигала оргазма. А потом и он, застонав, задрожал в экстазе.

После мы лежали в обнимку, потрясенные и, да, счастливые.

– Наше приключение начинается, – промолвила я.

– В синий час.

Однако за окном спальни уже рассвело, светило солнце.

– Синий час миновал, – заметила я.

– До вечернего заката.

– Начало дня всегда более загадочно, чем вечер.

– Потому что не знаешь, что ждет впереди?

– Ко времени заката большая часть дня уже прожита, – объяснила я. – На рассвете еще неведомо, что случится.

– Наверно, поэтому на рассвете синева всегда более синяя. А на закате всегда более грустно. Закат знаменует наступление ночи, а значит, еще один день жизни клонится к своему завершению.

Пол поцеловал меня в губы:

– Как говорят ирландцы, «мы с тобой в полном согласии».

– Откуда ты знаешь это выражение?

– Друг один сказал, из Ирландии.

– Что еще за друг из Ирландии?

– Давно это было.

– Женщина?

– Может быть.

– Может быть? То есть ты не уверен, что тебе это сказала некая женщина из Ирландии?

– Ну хорошо, раз уж ты спросила, звали ее Шивон Парсонс. Она преподавала в Университетском колледже Дублина, неплохой художник. Год провела в университете Буффало. Не замужем. Чокнутая, как фонарь, говоря ее же словами – еще одно ее любимое выражение. Наша связь длилась, может быть, месяца три, не больше. И было это двенадцать лет назад, когда мы с тобой даже не подозревали о существовании друг друга.

Пол так много утаивал о своей жизни до знакомства со мной, хранил ту свою жизнь за семью печатями: «Вход воспрещен». А я в глубине души ревновала мужа к его прошлому. Ревновала к женщинам, которые близко знали его до меня. Ни один мужчина не доставлял мне столь полного наслаждения, как он, и мне претило, что на свете есть другие женщины, которые испытывали то же, что и я, во время интимной близости с ним. Думая сейчас обо всем этом, я понимала, что веду себя нелепо. Глупо. Глупо. Глупо. Так же глупо, как и минувшей ночью, когда вышла на темную улицу.

– Прости, – прошептала я.

– Не извиняйся. Просто будь счастлива.

– Я счастлива.

– Рад это слышать, – сказал Пол, целуя меня.

– Проголодался? – спросила я.

– Умираю с голоду.

– Я тоже.

– Но в таком наряде вниз я не пойду.

– А мир за окном манит. Неужели ты в самом деле думаешь, что кому-то есть дело до того, что ты одет, как местный?

– Мне есть дело.

– А мне – нет, – заявила я. – Надеюсь, мое мнение что-то да значит.

– Значит. Но я все равно дождусь свою одежду.

– По-моему, есть фильм, в котором один из героев произносит такие слова: «Пойдем со мной в касбу[39]?», да?

– Шарль Буайе[40] говорит эту фразу Хеди Ламарр[41] в «Алжире»[42].

– Впечатляет, – сказала я. – Так пойдем со мной в касбу.

– Здесь это называется не касба, а сук[43].

– В чем разница между касбой и суком?

– Загадка, – ответил Пол.

Сук в полдень. На синем небе ни облачка. Над головой – безжалостное солнце, заставлявшее подниматься ртутные столбики термометров до температуры в парилке. Но здесь внизу, в Эс-Сувейре, народ, толкавшийся вокруг нас, будто и не замечал немилосердной жары. Жары, столь жгучей, что земля, казалось, плавилась под ногами.

Сук в полдень. Лабиринт улочек, заставленных торговыми палатками и магазинами, и потайных переулков, которые выводили на другие, еще более тесные улочки, где всевозможные торговцы навязывали свой товар. Народу уйма – яблоку негде упасть. От обилия разноцветья в глазах рябит. Вся улица – это ряды горок рыжих, бордовых, алых, пунцовых, каштановых, бурых и даже зеленовато-желтых специй, сформованных по подобию минаретообразных муравейников. Контраст им составляли аквамариновые, ультрамариновые, бирюзовые и лазурные изразцы с затейливым орнаментом, выставленные на продажу одним торговцем, который выложил из них на земле мозаику – поразительно, что этот керамический ковер все без труда обходили стороной. Красные куски мяса, истекающие кровью подвешенные ноги и жирные бочки́, вокруг которых кружили полчища алчных мух. Рулоны ткани ярких цветов – кирпичного, морской волны, охрового, белого, неоново-розового, лососевого. Лотки с изделиями из кожи всех оттенков хаки, коричневого и дубильного цветов, украшенной великолепным тиснением. А круговерть запахов, соблазнительных и не очень, настоящее испытание для обоняния. Зловоние нечистот смешивается с ароматом пряностей; едкий дух соленого моря перебивает благоухание цветов. И всюду, где бы мы ни проходили, у обочины дымится мятный чай.

Добавьте к этому сумасшествие звукового сопровождения. Из динамиков вопит французская и марокканская поп-музыка. Орут разносчики. Торговцы зазывают нас криками: «Venez, venez![44]». Как минимум с двух стратегически расположенных минаретов речитативом распевали наперебой два муэдзина – так по-арабски назывались, сообщил мне Пол, владельцы этих трубных голосов. Тарахтели мотоциклы и мотороллеры; их водители маниакально сигналили, подпрыгивая на выбоинах, коими была изрыта земля, объезжая лотки с манго и апельсинами, как на картине Ван Гога, и овощные прилавки с красными помидорами. Какой-то мужчина все пытался схватить меня за руку и затащить в угол базара, где высилась геометрическая скульптура с метр высотой, сложенная из кусков мыла разных цветов – слоновой кости, медного, карамельного, эбенового.