Вендари. Книга первая - Виталий Вавикин

Он не услышал ее за встревоженными голосами коллег, лишь увидел лицо Клео – белое, как первый снег, синие губы дрожат, в больших глазах безумие.

– Что здесь, черт возьми, случилось? – спросил кто-то Оливера, увидел его руку, спешно отпрянул назад, сдерживая рвоту.

Оливер заставил себя обернуться, заглянуть в комнату для допросов. Клео прошла мимо него, остановилась в дверном проеме. Ее сердце то замирало, то начинало биться с неистовой силой, как в тот день, когда ребенком она посетила американские горки. Внизу живота холод сменялся онемением. Ноги были ватными. Мысли в голове путались.

– Ты видела? – спросил Оливер, тронул Клео за плечо, заставив обернуться. – Скажи мне, что ты видела это! – потребовал он.

Клео не ответила. В оставшейся от Гирта Делавера жиже что-то булькнуло. Кровавый пузырь вздулся, поднялся в воздух. Все, кроме Клео, предусмотрительно отступили. Пузырь достиг потолка и лопнул, забрызгав слизью стены. Клео вздрогнула, шагнула назад, вытерла лицо. Кто-то спросил, все ли с ней в порядке. Она кивнула.

– Вы не ранены?

– Нет.

– Что здесь случилось?

– Я не знаю, – сказала Клео и посмотрела на изуродованную руку детектива Оливера. – Нужно отвезти тебя в больницу, – сказала она.

– Может быть, подозреваемый как-то смог пронести то вещество, при помощи которого избавился от тела своей женщины? – начал выдвигать теории случившегося кто-то за спиной. Люди заполняли комнату для допросов, оглядывались, чертыхались…

Дом был большим и старым: заброшенный, затерявшийся где-то в спутанном клубке пыльных пустынных дорог. Пастбище Гэврила осталось далеко позади, но Габриэла не знала, есть ли здесь другие твари, другие хозяева двуногой пищи. И не почувствуют ли они близость соперника? Пусть еще и такого крохотного, как Эмилиан. Но в большом городе спрятаться будет сложнее. Эмилиан сказал, что твари выбирают густонаселенные места, выбирают города, где люди могут пропадать каждый день и никто не заметит этого. А здесь, в пустыне, даже если найдется крохотный город, то все жители будут знать друг друга. Конечно, прятаться здесь тоже не самый лучший вариант, но ведь они прячутся не от людей, а от древних тварей и их слуг. Прячутся от того, о чем никто не знает, что скрыто от смертных тьмой, тенями, слугами бессмертных.

В доме, где остановилась Габриэла, не было света. Вода в трубах была ржавой. Каждый раз, когда Габриэла открывала кран, внутри дома что-то грохотало, ухало, скрежетало, словно сам дом уже давно отправился на покой и теперь пытался прогнать незваных гостей. Пыльную машину Габриэла оставила в полуразвалившемся амбаре за домом, чтобы нельзя было увидеть с дороги. За ту неделю, что они были в пути, Эмилиан подрос. Вначале Габриэла пыталась кормить его, как обычного ребенка, но Эмилиан отказывался принимать человеческую пищу.

– Ты ребенок и должен подчиняться мне! – разозлилась Габриэла.

Эмилиан заплакал. Она накормила его смесью для грудного младенца. Его вырвало. Купила для него йогурт. Его снова вырвало. На третий день их бегства Эмилиан выглядел так, словно был тяжело болен. Он не рос, не разговаривал. Лежал на заднем сиденье их старой машины и едва дышал. Все его тело было покрыто потом. Синие губы дрожали. Габриэла свернула к обочине и долго смотрела на ребенка, не зная, что делать. Он умрет. Умрет у нее на руках! Она прокусила до крови губы, но не заметила этого. Ребенок затих. Габриэла позвала его по имени. В голубых глазах не было жизни. Лишь голод и смерть. Габриэла подумала, что сейчас все закончится, и она никогда не простит себя. Затем в голове у нее появилась мысль, что она может накормить Эмилиана иначе, дать ему пищу, которую никогда не сможет принять обыкновенный ребенок. Она не знала, принадлежит эта мысль ей или же ее продиктовал Эмилиан.

– Тебе нужна кровь, да? – спросила Габриэла. – Без крови ты умрешь?

Она долго вглядывалась в глаза Эмилиана. Вглядывалась до тех пор, пока сомнения не ушли. Или же их вытеснили желания странного голодного ребенка? Габриэла взяла его на руки, прижала к груди. Сознание, казалось, помутилось. Мир бешено вращался перед глазами. Габриэла заплакала. Заплакала от безнадежности. Заплакала от отвращения. Порезать руку. Порезать свое тело. Накормить умирающее дитя. Мальчик у нее на руках задрожал. Ночь скрывала детали, но Габриэла знала, что ребенок меняется, словно под этой невинной оболочкой живет кто-то другой. Она зажмурилась, сильнее прижала его к своей груди, думая, что сейчас все закончится, что это предсмертные судороги. Но ребенок не умер. Боль обожгла левую грудь чуть выше соска. Зубы ребенка стали тонкими, как иглы. Они прокололи кожу, проникли глубоко в плоть. Выступившая кровь пропитала кофту.

– Господи! – Габриэла зажмурилась.

Тело била мелкая дрожь. Эмилиан прижался губами к пропитавшейся кровью ткани. Габриэла не двигалась, слушая, как жадно чавкает младенец, пытаясь насытиться, сопит, сосет окровавленную ткань, хнычет.

– Подожди, – сдалась она, неловко расстегнула кофту, обнажила прокушенную грудь. – Вот. Так тебе будет удобнее, – она снова зажмурилась.

Зубы-иглы неловко впились в мягкую плоть. Затем еще раз и еще. Ребенок адаптировался, приспосабливался. С каждым новым укусом его зубы-иглы проникали все глубже и глубже. Габриэла стиснула зубы, чтобы не закричать. Отвращение и боль смешались. Еще несколько неглубоких укусов. Зубы-иглы замерли, погруженные в плоть, затем челюсти Эмилиана начали сжиматься, вонзая зубы все глубже и глубже в тело Габриэлы, выдавливая стон. Кровь заструилась из ран. Боль утихла. Боль Габриэлы. Голод утих. Голод Эмилиана.

Он наелся и заснул. Его клыки исчезли. Немота ушла. Габриэла дрожала, пытаясь собраться. Правая грудь болела. Желудок сжимался от отвращения. Но ребенок был жив: лежал на заднем сиденье и спал. Габриэла подошла и посмотрела на него через стекло. Самый обыкновенный ребенок, мальчик с голубыми доверчивыми глазами. Мальчик, которому она обещала, что позаботится о нем. Обещала спасти его от Гэврила и его слуг. От теней. От смерти. Мальчик, которому она дала жизнь. Который никогда бы не появился на свет без нее. Так разве она не обязана заботиться о нем, разве она не несет теперь ответственность за его жизнь? Габриэла заставила себя не думать о его метаморфозах, зубах-иглах, голоде. «Ребенок. Это просто ребенок». Она села в машину и попыталась заснуть.

Утром Эмилиан проснулся раньше и разбудил ее. На его розовощеком детском лице сияла улыбка. За ночь он подрос. Теперь ему было пять-шесть лет. Прокушенная грудь болела, но Габриэла упорно заставляла себя не замечать этого, как заставляла себя не спрашивать Эмилиана, как часто ему нужно питаться. Они просто ехали куда-то. Просто жили. Вдвоем. Он и она. Странный ребенок и не менее странная мать. Все остальное можно было игнорировать. Нужно было игнорировать.

– Мне не нравятся пустыни, – сказал Эмилиан, когда к дороге подступили пески и сухие выжженные солнцем земли. – В пустынях нет жизни.

– В пустынях нет пастбищ, – сказала Габриэла.