Коммуна, или Студенческий роман - Татьяна Соломатина

Дядя Фима не только любил, но и писал стихи. Его никто не слушал. Кроме маленькой Полины. Она же не только слушала, но и запоминала.

Когда б могли мы повторить проект,

«Налогом Дерибаса» прозванный потом уж,

И выстелить дорогами Планету

Путями привнесённых наших душ.

Тогда, возможно, твёрже камня слово

Лежало б под ногами Часового… —

бормотала себе под нос маленькая Поля, кружа по двору, не различая границ ареалов, что свойственно лишь смелым своей несмышлёностью детям кошек, собак и людей.

И Полиным родителям вёдра с водой дядя Фима приносил сам. Поэты – очень благодарные люди.

Ещё Полина имела право на качели старого двора, могла безнаказанно любоваться красными тюльпанами и есть первую майскую редиску, выращенную древней матушкой дяди Фимы на крохотном клочке почвы в самом центре асфальтового города.

Позже ей разрешалось ходить в школу через «левые» врата, срезая длинный крюк. Мальчишки-девчонки «старого двора», смевшие по недоумию посягнуть на это священное право Полины и заявить ей: «Шо это ты через наш двор шастаешь?!» – имели дело непосредственно с дядей Фимой.

– Как жаль, шо она не еврейка! – вздыхал иногда дядя Фима, глядя на задумчивую тихую девочку. – Мы бы выдали её за племянника Арона.

Кто такой этот Арон, представлявшийся Поле отчего-то не человеком, а материком, и каков загадочный племянник этого материка, она так никогда и не узнала.

– А почему, если я не еврейка, мне нельзя выйти замуж за племянника Арона? И кто я, если не еврейка? И как это узнать?

– Кушай салатик, деточка-дурочка! – ласково говорил ей дядя Фима.

– Папа, я не еврейка? – спрашивала шёпотом маленькая Поля у отца, не получив разъяснений от дяди Фимы.

– Нет, конечно! – тоже почему-то понижал голос папа.

– А кто я?

– Ты – русская.

– А как это получается, что я русская, а дядя Фима – еврей?

– У тебя мама и папа – русские, поэтому ты русская. А у дяди Фимы – и мама и папа – евреи. Поэтому он еврей.

– А замуж выходить за племянника Арона мне нельзя, потому что межвидовой барьер, да? – понимающе резюмировала Поля, только-только прочитавшая в энциклопедии умное определение. – Кролики не женятся на курицах?

– Э-э-э… Не совсем так, – смущался папа. Он мог сколько угодно говорить с Полиной о теплопроводности и сопротивляемости материалов, а самые интересные и простые вещи никогда не мог толком объяснить.

– Тогда как у жеребцов с ослицами? Жениться можно, но потомство будет бесплодно, да? – не унималась Поленька.

Папа хватался за любую возможность – трубку телефона, мытьё грязной посуды, поход в магазин. С радостью отчаявшегося, он готов был хоть на Луну полететь, лишь бы слезть с этих театральных подмостков, куда из зала на тебя пристально нацелена пара детских любопытных и доверчивых глаз. Учителями не становятся. Так или иначе объяснить можно всё. Жить с этим грузом под силу далеко не каждому.

«Правый» и «центральный» дворы, ведущие, соответственно, на Большую Арнаутскую, названную советской властью именем доблестного советского лётчика-хулигана Валерия Чкалова, и Александровский проспект, известный Поле как проспект Мира, были более поздними – созданными в пятидесятые-шестидесятые. «Новыми» дворами. Что было на их месте раньше – девочка не знала. Но её воображение рисовало близнецов «старого двора» вокруг огромных каштанов и тополей, и мир её становился пасторально-вечным. В каждом из пространственно-временных «коридоров» этих параллельных миров существовали свои компании, и лишь маленькая Полина свободно перемещалась в любую сторону, с лёгкостью входя «в контакт» и с мужиками, «забивающими козла» на столике «правого» двора, и с подростками, пьющими портвейн под гитарные переборы двора «центрального». Её с удовольствием подбрасывал вверх Пётр Иванович («Раздолбай! Кран протекает, а тебе только бы в домино!»), и старшеклассник Пашка Городинский («Паша! Иди домой, сколько тебе говорить!») трепал за щёчку, и даже служительницы столовой («Светка – блядь редкая!»), курившие у служебных врат, выходящих в угол «правого» двора, выносили ей сколько угодно компота из сухофруктов. Люди обращали внимание на Полину лишь потому, что она обращала внимание на них, а не старалась обратить внимание на себя. Люди любят, когда ими интересуются. Люди влюбляются в того, чей интерес искренен. Поля искренне интересовалась людьми и миром. Кстати, с миром это правило тоже действует, автор не раз проверял. Мир так же влюбчив, как и люди. И мотивы мира вполне человеческие. И у людей изначально – мирные. Или мирские. Поля тогда не отделяла.

Времени до сбора под деканатом было предостаточно, и новоиспечённая первокурсница, выйдя на проспект Мира, отправилась в свой пеший поход. Ей предстояло миновать Кировский скверик, где по утрам сплетничали собачники и гонялись за инфарктом редкие физкультурники. Позже, ближе к полудню, скверик заполнится мамочками с колясками и «прогулочными» детсадовцами того самого дошкольного учреждения, находящегося в «правом» дворе, куда когда-то ходила и сама Поля.

Пройти проспект насквозь и уткнуться в здание ресторана «Киев». По задумке градостроителей Александровский проспект должен был спускаться к морю. Но какая-то тогда тёмная история вышла (а истории застройки городов светлыми не бывают) не то с правом собственности, не то с деньгами (что суть одно), и некий купец воткнул это круглое здание аккурат на пути следования магистрального Александровского проспекта. Взял да и выстроил, не убоявшись самого государя-императора. Поскольку отнюдь не государи, будь они трижды императоры, правят материальным миром. Материальным миром правят материальные же средства. И у простого купца обычная наличность может быть куда более достоверно ощутимой, чем у самого сложного государя самой непростой империи. Так он и жил, бедняга-проспект: начинался у Привоза и утыкался в ресторан.

Минуя Дерибасовскую и пройдя по Гоголя (приветливо сделав ручкой носатому барельефу), выйти на Комсомольский бульвар. Полюбоваться панорамой порта – и вот уже и до Академика Павлова рукой подать через крохотный сквозной переулочек без названия. Там, на углу с улицей Короленко, наискосок от Художественного музея и толпились около деканата её однокурсники.

«Спортивный костюм, тёплая кофта, кроссовки, зубная щётка, чашка… Вроде ничего не забыла, – гордилась собой Полина. – Ну что там ещё может понадобиться, в этом колхозе?»

Неведомый колхоз представлялся чем-то белозубым и задорным из телевизора. Чем-то вроде пионерского лагеря, только для взрослых. Там всем весело, все поют, играют в подвижные игры. Какие подвижные игры могут быть у взрослых? Ну, какие-то наверняка есть. Что взрослые – не люди? Должны же они как-то двигаться, в конце концов! Играючи, например.

Были студенты с папами-мамами. А были и без.

«Никуда без родителей не могут! Уже студенты, а за ручку ходят! Тоже мне – великое путешествие – за Кудыкину гору паковать помидоры! Некоторые мамаши ещё и плачут. Ох ты ж господи!» – фыркала про себя Полина, гордая своей внезапно отвоёванной без особого кровопролития самостоятельностью. Точнее – её видимостью. Но в юности репродукция картины мира принимается за саму картину без лишнего слова. Редко у кого по молодости хватает ума на мужество объективности. Может, и хорошо, что не хватает? Всё-таки любую картину – в том числе мира – следует для начала обозреть издалека. Насладиться, принять всю как есть и только потом погружаться в механику процесса манипуляций цветом, полутонами, светом и тенью…