Русская психиатрия от Николая II до Сталина - Тихон Иванович Юдин

ненависть к новому — «мизонеизм». «Для большинства людей мизонеизм есть естественный закон», — писал Ломброзо. Люди с любовью к новому страдают болезнью «филонеизмом», они — «врожденные преступники под влиянием аффекта — аффективные дегенераты».

Из русских психиатров последователем Ломброзо был только проф. В. Ф. Чиж («Преступный человек перед лицом врачебной науки», Казань, 1894).

Ко всему этому надо добавить, что научная критика единогласно установила псевдонаучность объективных признаков дегенераций, приводимых Ломброзо. Московский анатом проф. Д. Н. Зернов, например, доказал, что неправильности черепов, на которые ссылался Ломброзо, не представляют специально атавистических черт, а в диссертации В. П. Воробьева доказана неправильность представлений Ломброзо о дегенеративном ухе. Ряд таких исследований вполне обнаружил псевдонаучность «криминальной антропологии» Ломброзо.

Но и не признавая учения Ломброзо о врожденном преступнике, все же с возникновением в психиатрии учения о дегенерации многие психиатры утверждали, что как раз «пограничные» субъекты, дегенераты-психопаты, стоящие на грани душевной болезни, чаще, чем нормальные, совершают преступления, не будучи в силах управлять своими влечениями, хотя формально и понимают возлагаемые на них законом обязанности. Протестуя против жестоких карательных мер Ломброзо по отношению к лицам, которые с большой натяжкой могут быть втиснуты в категорию как психически больных, так и психически здоровых, некоторые юристы и психиатры, разделяющие эти воззрения, создали учение об «уменьшенной вменяемости».

С точки зрения марксизма положения обоих этих биологизирующих общественные отношения школ являются одинаково неправильными и реакционными. Осуждая махистские теории Богданова, Ленин в своей книге «Материализм и эмпириокритицизм» писал: «Перенесение биологических понятий вообще в область общественных наук есть фраза», «пустая фраза», повторяет он в другом месте той же книги. «Нет ничего легче, — продолжает Ленин, — как наклеить «энергетический“ или «биолого-социологический“ ярлык на явления вроде кризисов, революций, борьбы классов и т. п., но и нет ничего бесплоднее, схоластичнее, мертвее, чем это занятие»[58].

Общественные науки, в том числе и правовые, изучают не отдельные личности и их биологические или психологические свойства, изучают не особенности отдельных людей, а специфические общественные отношения. Сведение социального к индивидуальному, поиски содержания категорий уголовного права в особенностях биологической конституции или в психике «изолированного» человека — все это тупики кризиса буржуазных общественных наук.

Интересно, что к учению об «опасном состоянии» и о неопределенных приговорах, как и у Ломброзо, пришла в конце XIX века другая криминологическая школа, стоящая до известной степени даже на противоположной Ломброзо точке зрения на природу преступности и учившая, что преступление не является результатом ненормальной организации индивида.

Это учение положено было в основу социологической, или позитивной, школы уголовного права, нашедшей себе выражение в трудах криминалистов: французского — Гарро, немецкого — Листа, бельгийских — ван Гамеля и Пренса и русского — Фойницкого. При этом близкая к позитивной социологической школе, так называемая неосоциальная школа (Дюркгейм, Драгическо, де Роберти), уже вовсе отрицала значение биологических свойств и «уводила человека из животного царства».

«Наказание, — говорил Лист, — социальная функция и имеет целью защиту правовых благ; мера его должна быть выведена только из этой цели. Следовательно, в основе наказания должна лежать идея защиты общества от правонарушителей и его воспитание в надлежащей форме».

На ряде международных съездов криминалистов, начиная со съезда в Брюсселе в 1899 г., обсуждался возбужденный с этой точки зрения вопрос о преступниках-рецидивистах и психопатах, и, наконец, в 1904 г. на Берлинском съезде был выдвинут термин «опасное состояние преступника». Вопрос об опасном состоянии обсуждался затем на Гамбургском (1905) и Брюссельском (1910) съездах, которые признали, что «закон должен установить особые меры защиты по отношению к опасным преступникам, признавая их таковыми или в силу рецидива, или в силу их жизненных привычек, определяемых личными и наследственными признаками, проявившимися в учиненном ими преступлении». На Парижском совещании Международного бюро криминалистов в 1912 г., исходя из этого, был поставлен вопрос о «неопределенном сроке наказания» для опасных.

Русские психиатры и юристы также принимали участие в этой дискуссии. Касающиеся невменения психически больных статьи Уложения о наказаниях (статьи 92, 95, 96, 98 и статья 10 Мирового суда) уже в 70-х годах признавались, как мы говорили, неудовлетворительными, и в начале 1883 г. разработанный комиссией сенатора Фриша (члены комиссии — Неклюдов, Розин, Таганцев, Фойницкий) новый законопроект был передан на обсуждение Петербургского юридического общества. В феврале — марте 1883 г. статья 36 законопроекта, касающаяся психически больных, обсуждалась в трех заседаниях Петербургского общества психиатров[59] Обсуждаемая статья в новом проекте была сформулирована так:

«Не вменяется в вину деяние, учиненное лицом, которое по недостаточности умственных способностей или по болезненному расстройству душевной деятельности, или по бессознательному состоянию не могло во время учинения деяния понимать свойства и значение совершаемого или руководить своими поступками.

В сих случаях суд, буде признает необходимым, может или отдать такое лицо под ответственный надзор родственников или других лиц, пожелавших принять его на свое попечение, или же поместить во врачебное заведение до выздоровления, удостоверенного установленным порядком».

Всеми было признано, что вместо неясных определений «безумие», «сумасшествие», «припадки болезни, приводящие в беспамятство», употребляемых старым Уложением, новое Уложение вводит более ясные психиатрические термины. Но большие дебаты вызвало общее обоснование определения вменения: «…не могло во время учинения деяния понимать свойства и значения совершаемого или руководить своими поступками», хотя в объяснениях к этому пункту указывалось, что невменяемость предполагает как отсутствие обеих способностей (понимания и руководства действиями), так и одной из них, так как «имеются некоторые формы психических страданий, при которых процессы мышления совершаются нормально, но прерывается соотношение между мышлением и деятельностью».

Большинство членов Общества психиатров и немногие юристы, в особенности А. Ф. Кони, находили, что критерий невменяемости с психиатрической точки зрения неудовлетворителен и вообще вводить в разбираемую статью критерий невменяемости не нужно. Защищали необходимость введения критерия невменяемости в закон немногие психиатры, в особенности В. X. Кандинский и О. А. Чечотт, а из юристов — особенно В. К. Случевский. А. Ф. Кони весь закон предлагал изложить кратко: «Не вменяется в вину деяние, совершенное в душевной болезни или без разумения».

Психиатр Б. В. Томашевский выставил следующие положения: «Решению всегда подлежит вопрос, должно ли исследуемого считать психически больным или здоровым. Только это должен решать и доказывать врач-эксперт. Обязанность врача-эксперта должна состоять только в констатировании по правилам естественно-научной техники фактов чисто медицинского, клинического свойства. Способность к вменению должна быть определяема судом… Существу душевной болезни не противоречит, что данный субъект оказывается в состоянии понимать последствия своих поступков, может различать правое и неправое в своем деянии, может чувствовать раскаяние в своем поступке». Это мнение Б. В. Томашевского поддерживал и М. П. Литвинов, указывая, что