Дети немилости - Ольга Онойко

Я выпрямился в кресле и сплёл пальцы.

«Кажется, меня ждёт дурная новость, — подумалось мне, — настолько дурная, что даже не требует спешки». Впрочем, за последние полгода дурных новостей я услышал больше, чем за всю предыдущую жизнь, и потому ждал спокойно.

— Онго.

Тот медлил. Маска оставалась непроницаемой, но я смотрел на сложенные кисти его рук и чувствовал, как нарастает тревога.

— Видишь ли, Мори, — наконец, очень мягко проговорил он, — фактически… теперешний я создан Лаангой. И потому между ним и мной существует определённая связь. Он видит меня насквозь, но и я вижу кое-что.

— Что случилось?

Онго глянул на меня.

— Не стоит так беспокоиться, — сказал он. — Ещё ничего не произошло. Но ввиду последних событий, памятуя о несчастье, случившемся во время Весенних торжеств, я счёл, что нужно принимать во внимание даже предчувствия. Особенно, если их источником является Лаанга.

— Отлично, — сказал я, рассматривая стол. — Отлично. Я еду с инспекцией на Восточные острова. Нас там не любят. Эррет сейчас в воздухе. В Рескидде и Аллендоре творится бес знает что. Арияса не могут найти. И тут приходит генерал Эрдрейари и говорит, что у него предчувствия. То есть у Лаанги. Что ещё?

Онго добродушно засмеялся.

— Не стоит так беспокоиться, Мори, — повторил он. — И я пришёл не с предчувствиями, а с конкретным предложением, которое, полагаю, тебя обрадует.

— Вот как?

Эрдрейари развёл руками. Потом сел напротив меня и облокотился о стол.

— Оставь Восточный архипелаг мне, — предложил он.

Я изумлённо на него воззрился.

— Полагаю, господа, жаждущие независимости островов, обрадуются мне ничуть не меньше, — посмеиваясь, сказал Онго. — Труды верховного мага не пропадут даром. Извини за прямоту, но я лучше твоего разберусь в работе штабов и администраций, да и по части внушить здоровый ужас…

С этим не поспоришь: здоровый ужас у генерала Эрдрейари получается куда внушительней. Я улыбнулся.

— Не вижу, почему бы мне не согласиться, — сказал я. — Но как ты объяснишь моё отсутствие?

— Разве в Данакесте мало дел?

— Немало.

— К тому же, — Онго подался вперёд, и выражение его маски снова необъяснимым образом изменилось: теперь передо мною сидел не генерал, а поэт, — госпожа Эррет в пути. Встречай Эррет, Мори, — Онго улыбался под маской. — Если позволишь мне советовать — это сейчас самое важное из государственных дел.

— Спасибо, — сказал я, сощуриваясь. — Приятно, когда тебе доверяют важные государственные дела.

— По-твоему, княгиня Улентари не государственное лицо?

Эррет государственное лицо вовсе не потому, что несколько недель назад сочеталась браком с князем Сандо, молодым владетелем Уленакесты. Онго иронизировал. Я промолчал, ожидая продолжения.

— Мне кажется, ей есть что тебе сообщить, — сказал Онго. — Мори, работать ты будешь всю жизнь, и полагаю, некоторое время после, а молодость бывает один раз. Поверь поднятому старику.

Я выгнул бровь. Приятно, когда эта гримаса не заставляет собеседника бледнеть и отшатываться… Онго снова пощёлкал пальцами.

— Я располагаю твоим согласием?

Я помедлил.

Занятное чувство: будь на месте Онго кто-то другой, мне следовало бы разгневаться и поставить наглеца на место. Эрдрейари всё решил за меня. Он ограждал меня от опасностей, словно ребёнка. Впрочем, для него я и есть ребёнок, глупо не признавать этого, тем паче — стыдиться… Для легендарного полководца ребёнком был даже мой отец. У Онго несравнимо больше опыта; его и призвали для того, чтобы он принимал решения.

— Да, — сказал я и добавил с официальным видом. — Генерал, поручаю вам ознакомиться с положением дел на востоке. Документы?

Из складок плаща Эрдрейари вынырнула уже оформленная бумага. Я не удержался от понимающей усмешки: Онго предвидел, что я соглашусь. Впрочем, я это и сам предвидел, а посему оскорбляться было совершенно не на что.

Эрдрейари свернул подписанные бумаги в свиток; любопытно, как давно люди перестали это делать… Всё же от иных привычек генерала до сих пор веет седой стариной. Думаю, он нарочно не избавляется от них: старомодность добавляет ему обаяния, а Онго отменный знаток светской жизни.

Я прошёл к окну и выглянул наружу, ища глазами часовых.

Если на полигон, где верховный маг дописывает разрыв пространства, отправится вместо меня Эрдрейари, сегодняшний день наполовину свободен. Разберусь с ходатайствами, отвечу на письма… Но мне не хотелось приниматься за это немедля: нечаянно избавившись от одного груза, можно немного отдышаться, прежде чем искать новый. Необходимость отправляться на острова тяготила меня; в Сердцевинной Уарре многие увлекаются изучением культуры наших восточных колоний, публичные лекции в Институте Востоковедения всякий раз становятся событием — а я к тайнам архипелага равнодушен. Матушке нравилось рассуждать о том, что я, родись я в другой семье, мог бы стать историком. Она была права, но занимался бы я тогда Уаррским Севером, культурой прекрасной, мрачной и мужественной, а не изнеженным утончённо-коварным Востоком.

Улентари — тоже восток, пусть куда ближе, чем Тиккайнай и Хетендерана. Но дух востока там уже силён. Полагаю, Эррет так быстро покинула Улен не только потому, что всегда управляется с делами споро. «Встретить Эррет? — подумал я. — Хорошая мысль. Если я пойду пешком, то попаду на авиаполе как раз к её прибытию. Как давно я последний раз просто гулял по улицам…»

Исчёрканная страница блокнота, брошенного на подоконник, поманила неожиданно разборчивыми буквами. Перо лежало поперёк строк. Под блокнотом был дайджест утренней прессы, угловатые газетные заголовки виделись мне простыми узорами на дешёвой бумаге: я разучился читать газеты с тех пор, как это стало обязанностью. Но каллиграфический почерк Эрдрейари приказывал разобрать написанное, и, почти стыдясь своей неучтивости, я пробежал глазами по строкам.

Жестко сплетенье упрямых линий

Башен, прорезавших окоём.

Встала серебряная твердыня

В блеске и славе своих знамён.

Свищет в бойницах упругий ветер,

Воды речные тревожит рябь,

И океанским приливом света

Город захлёстывает заря…

— Оставь, Мори, — проворчал генерал за моим плечом. — Это почеркушки от безделья. Что вижу, то пишу.

Я оглянулся в смущении; ритм стиха меня увлёк, а образы пришлись по душе. Впрочем, непритязательный вкус нередко становился причиной моих конфузов.

Помнится, Онго очень сердился, когда обнаружил, что иные бойкие историки генерала Эрдрейари и поэта Эрдрейари полагают разными людьми. Дескать, великому полководцу приписали творения какого-то младшего офицера, безымянного от скромности и времени. На предмет личности этого скромника даже проводились изыскания. Успокоившись немного, Онго нашёл ситуацию комичной и, не в силах отсмеяться, сказал, что теперь он вдвойне высокого мнения о себе. «Представь, Мори, — сказал он. — Тебя поднимают, и ты находишь, что курсанты в Академии изучают планы твоих кампаний, а дамы в салонах — томики твоих стихов. Согласись, это лестно».