#Панталоныфракжилет - Мария Елифёрова

В английском языке очень старым заимствованием является слово sable: это наш соболь. Как мы видим, оно приобрело вполне английский облик.

Фантастически запутанными в английском оказались отношения между словами warrant и guarantee. Оба значат “гарантировать” и оба заимствованы из французского, но в разное время: вариант с начальным gu- выдает недавнее заимствование из романских языков, тогда как вариант на W, более “английского” облика, средневековый. Но в самом французском это слово – германского происхождения!

Язык может обойтись с заимствованием и вовсе бесцеремонно, совершенно изгладив его иностранные черты, – и для этого оно необязательно должно быть древним. Задумывались ли вы, например, о происхождении слова противень? Против чего он предназначен? Или – напротив чего его ставят? Вроде бы русские предлоги против или напротив не имеют никакого отношения к выпечке пирогов. И никогда не имели: слово противень – это искаженное немецкое Bratpfanne, “жарочная сковорода”. Здесь поработала народная этимология, использовав похожее слово, которое в русском языке было и раньше, только значения имело другие, например “копия с документа”.

Поколение сорокалетних наверняка помнит модный в эпоху перестройки романс “Малиновый звон на заре…”. Словосочетание “малиновый звон” ассоциируется с чем-то старинным, традиционным и глубоко русским. А почему, собственно, колокольный звон – малиновый? В смысле – сладостный, как малина? Увы, придется огорчить патриотические чувства читателя: русское слово малина тут ни при чем. Слово малиновый в данном случае происходит от названия бельгийского города Малин (или Мехелен, в зависимости от того, по-французски или по-немецки его называют). Этот город издавна был знаменит колокольным литьем и школой колокольной музыки, и оттуда Петр I импортировал стандарт звона – который вместо малинского стал малиновым. Разумеется, здесь сыграло важную роль то, что слово малина в просторечии к XIX в. стало означать высшую степень блаженства (Национальный корпус русского языка подсказывает, что это значение известно по крайней мере с 1849 г.).

Попытки иных этимологов остаться на родной почве и связать малиновый звон с идеями красного и прекрасного несостоятельны, поскольку игнорируют историю словоупотребления[65]. Слово красный изначально означало только “красивый” и в значении цвета утвердилось лишь в XVI–XVII вв. Раньше этот цвет обозначался словом червленый. При этом вплоть до XVIII в. слово красный в значении “красивый” свободно сочеталось с самыми различными существительными. И сейчас в фольклорных стилизациях нам известны выражения: красна девица; красно солнышко; не красна изба углами, а красна пирогами и т. д. Но нет ни одного примера, чтобы в этих значениях использовалось слово малиновый. За исключением устойчивого оборота малиновый звон, слово малиновый в русском языке не предполагает значения “красивый”. Так что, увы, гипотеза, что речь идет о красивом цвете, родственном красному, не подтверждается.

Совсем уж невероятная история произошла со словом рында. Тем, кто читает исторические романы, наверное, приходилось удивляться – какая связь между придворной должностью в Московской Руси и железной штуковиной, в которую громко звонят? Разумеется, никакой. Смысловой перенос между царским рындой и рындой-колоколом не происходил. Все объясняется просто: в петровскую эпоху матросы, слыша команду на английском языке Ring the bell! (“Звони в колокол!”), шутливо переиначили ее в Рынду бей! Пресловутую должность рынды Петр I только что упразднил, а слово еще не успело исчезнуть. В результате оно стало обозначать сам колокол – вначале судовой, а потом и пожарный.

Сам английский язык тоже не отстает по части народной этимологии. Весьма причудливо, например, он обошелся с названием таракана. В самом деле, почему таракан по-английски cockroach? Cock означает “петух”, roach – “плотва”, на гибрид птицы и рыбы таракан уж никак не похож… Любителям музыки ответ подскажет название старинного танца – времен, когда еще не было ни компакт-дисков, ни магнитофонов, а пластинки были бьющимися. Конечно, “Кукарача”! Cucaracha и значит по-испански “таракан”. Англичанам это слово было непонятно, и жажда слышать что-то понятное оказалась сильнее логики и смысла.

В следующей главе вы узнаете еще больше о приключениях заимствованных слов в языках и о том, что с ними может произойти.

Как мы только что убедились, судьба слов при заимствовании из одного языка в другой бывает драматичной. И это не исключение, а скорее, правило. История многих слов напоминает авантюрный роман с весьма непростым сюжетом.

Возьмем, например, такое всем известное слово, как верблюд. А откуда оно, собственно, “всем известно”? На Руси верблюды не водились, и почерпнуть это слово наши предки могли разве что из книг. Те читатели, которым случалось иметь дело с древнерусскими текстами, наверное, обращали внимание, что в старину это слово писалось как вельблудъ. Это не искажение, вариант вельблудъ – старший: Р возникло там для удобства произношения в результате фонетического процесса, который называется диссимиляцией. Однако самое раннее написание этого слова – вельбудъ (оно засвидетельствовано в Остромировом евангелии 1056 г.). Второе Л появилось вследствие народной этимологии – слово было переосмыслено как состоящее из двух корней, вель- (то есть “большой”, ср. современное велик) и блуд.

Откуда мы можем с такой уверенностью знать, что вариант вельбудъ первоначальный, и откуда вообще взялось это слово? Ведь по-гречески обозначение верблюда звучит совсем непохоже – kámēlos (и тут ничего неожиданного нет, даже те, кто никогда не учил греческий, знают сигареты Camel). Почему древнерусские книжники переводили греческое kámēlos как вельбудъ?

К счастью, ответ на этот вопрос найден, и он кроется в давно вымершем восточногерманском языке древних готов. На готском языке не сохранилось почти никаких текстов, кроме Библии. Зато Библия переведена на готский непосредственно с греческого, и там как раз верблюды упоминаются – вспомним знаменитую притчу о том, что проще верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в рай. Есть, правда, мнение, что евангелист имел в виду не kámēlos, верблюда, а kámilos, корабельный канат, но проверить его нельзя, поскольку первоначальные рукописи Нового Завета не сохранились. Так вот, готский переводчик Ульфила использовал для передачи греческого kámēlos слово ulbandus. Похоже на нашего “вельбуда”, не правда ли? Особенно если учесть, что исходно вместо У в славянском слове стояла буква ѫ (“юс”), которая читалась как носовое [õ]. По-польски до сих пор “верблюд” – wielbłąd (буква А с “хвостиком” как раз и обозначает [õ], носовой звук, уцелевший в польском с древних времен). Итак, к славянам, по всей видимости, это слово попало из готского.