Расстрелять в ноябре - Николай Иванов

Но просьба оказалась услышанной. Утром Хозяин вначале принес анекдот:

— Заболел у чеченца зуб. Стонет, сам бледный. А туг гости едут. Чтобы не показать, что он страдает из-за какого-то зуба, хозяин отрубил себе палец. И теперь на вопрос, почему бледный и стонет, гордо поднимал перебинтованную руку: «Да вот, нечаянно отрубил себе палец». «Э-э, — махнули рукой гости. — Главное, чтобы зуб не болел».

А днем, что само по себе небывалое дело, дверь открыл Боксер.

— Узнаете? — присел на корточках вверху. Кивнули, как старому знакомому: салам. Бросает нам вниз две головки чеснока и две свечи.

— Короче, забочусь о вас. Чтобы цинги не было и свет имелся. Так, Николай?

Меня впервые называют по имени! Запомним число — 9 июля. Наверху, то есть на воле, что-то произошло? Хорошие новости?

Нетерпение столь велико, что спрашиваю открыто, без подтекста:

— С нами что-то решается?

— Решим. А не решим — пристрелим, — в своей манере заканчивает разговор Боксер.

— Все нормально, — сдержанно радуемся появлению старого знакомого.

Но все рухнуло в одночасье, когда в этот же вечер над селом стали заходить на боевой курс самолеты, сбрасывая неподалеку бомбы. И если уж вздрогнули от неожиданности морщинистые столетние стены подземелья, то что тогда говорить о нас.

— Что там? — спросили у Хозяина, принесшего глубокой ночью неизменные сосиску и помидор.

— Снова война. По телевизору показывают разрушенные дома и убитых детей. Обещали же, что после выборов все затихнет!.. Нет, России нельзя верить.

Остался сидеть на корточках, словно не хотел выходить наверх, где продолжалась бомбежка. Я не кончал музыкальных школ, но, кажется, сегодня заткнул за пояс своим открытием Баха, Бетховена, Шуберта, Чайковского и Шостаковича, вместе взятых. В природе существует, оказывается, восьмая нота, которая и определяет всю музыку. На войне это — падающие авиабомбы.

— У нас… есть какие-то шансы?

— Теперь нет. У вас теперь никаких шансов.

Скажи подобное Боксер — поделили бы на пятьдесят. Плохо, когда начинают разговаривать и приносить плохие вести молчаливые. У них все слова — правда.

Зачем ночь, если день так же бессветел и долог. К чему слова в песне, если восьмая нота заглушила, заткнула за пояс все эти божественные «до-ре-ми-фа-соль-ля-си» подобно тому, как я перед этим щелкнул по носу композиторов.

Но ужин-то принесли! В «волчке» вроде тоже прощались с жизнью…

— Главное, чтобы зуб не болел.

Сказал скорее для себя, но заворочались, сминая напряжение, и ребята.

— Ну когда я вас наконец покину, — застонал Махмуд. — Надо было напоминать про зуб!

Но в голосе нет злобы, и жалуется он только ради поддержки иного, чем мысли, разговора.

— А он еще сало просил, — напоминает водителю Борис, втягиваясь в разговор.

Но что втягиваться, когда совсем рядом земля застуженным старцем отхаркивается кровавыми сгустками-осколками. А ее все бьют, бьют, бьют, не давая ни отвернуться, ни отдышаться.

Значит, опять война. Перед президентскими выборами присмиревшая, надевшая платочек, припудрившая носик и подрумянившая щечки, она вновь смьиа ненавистный ее духу макияж и ощерилась клыкастым ртом. Выпустила из-под рукавов воронье-самолеты. Напустила дым-огонь на селения, растолкала уставших — в бой, в бой, в бой. Разбудила успокоившихся и примирившихся с тем, что есть, — драться, драться, драться. И неужели кто-то надеется, что выросшие (не погибшие!) чеченские дети станут с уважением или любовью относиться к русским: «Это они меня убивали». Какая чеченка-мать промолчит, когда ребенок спросит: «А кто это стреляет?» или «А кто убил моего папу?»

Не позволяй, чтобы из твоих сыновей делали варваров, Россия. Не приучай и не заставляй их уничтожать собственный народ и собственные города. Кто же придумал ее, эту странную войну, которая никому не нужна, но которую тем не менее не прекращают? Ведь за каждой развязанной войной стоят конкретные люди… Впрочем, иногда войны не нужно и развязывать. Их можно попросту не предотвращать…

Только нам ли, загнанным в нору, думать и печалиться обо всем человечестве? Это все равно что тушить пожар во время наводнения: не сгорит, так затопится.

Оставалось единственное и самое благоразумное: не рвать нервы и не психовать. Если могила вырыта, то пусть уж лучше в нее столкнут, чем лезть самостоятельно.

Бомбежка продолжалась дня три. Самое странное, она раскрепостила Хозяина. У него не то что появилась речь, а в словах становилось все больше и больше боли, непонимания происходящего. Правда, что о собственной боли любят говорить даже молчуны. Его же история, вероятно, типична для многих боевиков. Дом разбомбило в первые дни войны. Деда перевезли к знакомым в горное селенье (при нас по-прежнему не упоминалось ни имен, ни каких-либо названий), — там заболел, не ходит. Отец с матерью и младшими братьями уехали к родственникам за пределы Чечни. Хозяин с одноклассниками остался в селе сторожить остатки жилища. Когда пришли федеральные войска, взял автомат, ушел в горы. Два года воюет.

На наш намек на то, что мы ценим его спокойствие, невольно передающееся нам, ответил невозмутимо:

— Пока вы в плену и беззащитны, лично я вас пальцем не трону. Но прикажут расстрелять — расстреляю, в этом не сомневайтесь. Сахар есть?

Его стали приносить в банке из-под пива. Как ни укрывали ее от муравьев, те проникали в сладости, перемешивались с песком настолько, что очистить сахар становилось невозможно. Кроме как высыпать черно-белую шевелящуюся массу в кипяток, а затем отцеживать сквозь зубы ошпаренные тушки.

— Питательнее, — нашли оправдание, чтобы не брезговать. Когда выживаешь, книгу жалоб не требуешь.

Когда самолеты оставили в покое землю и небо, чуть успокоились и боевики. Даже однажды ночью на допрос меня вызвали по имени.

Да что имя! Наверху, ткнув под колени, подставили скрипучий стул. Для долгого разговора? Сообщат вести, от которых подкосятся ноги?

Сажусь, прекрасно сознавая, что он стоит на земле на одной ножке. Да и со стула порой кувыркнуться можно гораздо быстрее, чем стоя на ногах.

— Где служил в десантных частях? — голос новый, незнакомый.

Перечисляю: Псков, Прибалтика, Афганистан. Что-то сказал Боксер, но по тому, что его перебивают, понимаю: допрашивает старший.

— Как укладывается парашют?

Нет проблем, хоть сейчас уложу. Но зачем это Старшему? Делать меня инструктором-парашютистом?

— Книгу «Гроза над Гиндукушем» ты написал?

— Я.

— Она у меня есть. С фотографией. Ты в самом деле писатель.

Наконец-то! В другое время откинулся бы на спинку стула и забросил ногу на ногу. Но что несут эти «открытия»? Стул лишь нащупал землю второй ножкой, не более того…