Загадки советской литературы. От Сталина до Брежнева - Юрий Оклянский

Все оно, конечно, так. Но не меньшая суть состояла в том, что Ольга Викторовна ему понравилась, что затем начались их встречи, что он влюбился. И с этого момента помчались, понеслись их отношения, долго скрываемые, за греховность которых он испытывал угрызения совести перед памятью недавно скончавшейся Доры. Позже Ольга Викторовна, как уже сказано, стала почти официальной женой Федина. Но к этому еще будет случай вернуться…

Пока же можно сказать лишь, что К.А., видный красавец и литературная знаменитость, никогда не испытывал недостатка в женском внимании. И это, вероятно, не раз заставляло сжиматься сердце умной и терпеливой Доры. Женские атаки особо усилились после ее кончины.

Из близкой Федину житейской среды известно, что после 1953 года, например, процветающий и еще красивый 60-летний вдовец, маститый писатель, Сталинский лауреат, очень скоро испытал на себе искушение от чар завлекательной и интересной Людмилы Ильиничны Толстой, четвертой жены, а теперь вдовы Алексея Николаевича Толстого, автора «Петра Первого» и «Хождения по мукам». Та находилась в «критическом женском возрасте» — чуть за сорок пять. В те годы она часто проводила досуг в писательском поселке Переделкино, в литературных компаниях, на дачах — у К.Чуковского, у Вс. Иванова, у К. Федина. Там вроде бы и затеялся этот летучий «ньюанс». Правда, Константин Александрович, говорят, лишь расточал любезности и комплименты, на которые этот великий дамский угодник был мастер, играл на пианино, слушал пение гостьи, у которой было хорошее, почти профессионально поставленное меццо-сопрано, да щурил свои бывалые синие глаза. На более серьезные искательства острожный вдовец якобы то ли не решился, то ли не поддался.

Житейский эпизод, что любопытно, имел еще и результат литературный. На страницах трилогии Федина рядом со знаменитым процветающим драматургом Александром Владимировичем Пастуховым (в его фигуре угадываются некоторые «теневые» черты А.Н. Толстого), в «Костре» выведена его новая юная жена Юлия Павловна. Причем представлена она далеко не в привлекательном свете.

Однако появление в печати глав неоконченного романа с этими сценами не отразилось, по крайней мере внешне, на их отношениях. К. А. Федин по-прежнему остался одним из неизменных и отзывчивых завсегдатаев «лицейских годовщин» в доме Л.И. Толстой, на которые собирались друзья в память А.Н. Толстого.

«Под ним волна светлей лазури, над ним луч солнца золотой… А он, мятежный, просит бури. Как будто в бурях есть покой…» Наверное, и в этом состоит тяга к какой-то уму непостижимой внутренней женской стати, неуловимой красоте, теплому тайному нутру, бурному темпераменту да вдобавок еще духовной единомышленнице? Внутренняя гонка шла за этим. Все это олицетворяла и воплощала собой Ханни. Да и не одна она, как мы уже знаем, на долгом пути Федина. Но Ханни была первым таким абсолютом. С ней он впервые пережил мистику любви. И этого душой и сердцем забыть не мог. И оттого новая поездка сюда была неизбежностью.

«Я ничего не хотел скрывать от тех, кто со мною был в Циттау, — записывал в дневнике Федин, — меньше всего от Нины. Для нее это предыстория ее отца. Она знала о Ханни. Но теперь легенда воплощена в ощутимость. Все, конечно, видели, что со мной происходит. Мне это было безразлично. Удивительно безразлично!.. Мысли шли от события к событию и замыкались в них, как в круге. Да, да! Это были настоящие события, это была сама жизнь!»

На заснеженную могилу Ханни Федин положил букет привезенных с собой нарядных оранжерейных цветов и спрятал в кармане кроваво-красную ягоду, сорванную на память с разросшихся рядом с могильным холмиком кустов шиповника.

Однако все это происходило уже на закате жизни. А тогда, на заре… Вернувшись на родину, вчерашний германский пленный долго еще жил, окрыленный первой любовью. Очарование революции сливалось для него с очарованием молодости… Попав в обстановку начинавшейся Гражданской войны, Федин вступил в Коммунистическую партию. Участвовал в обороне Петрограда от Юденича… Своего героя — духовного двойника Андрея Старцова в романе «Города и годы» — автор назидательно покарал не только за измену в любви, но и за отступление от революционного долга… Что касается идеологической кары, то позже молодые очарования, правда, схлынули…

В 1921 году, с началом НЭПа (тогда это еще считалось правом свободного выбора и до поры до времени не было лыком в строку), Федин, как уже говорилось, вышел из партии, решив целиком сосредоточиться на художественном творчестве, которое, по его убеждению, подобно религии, стоит вне политики. Вместе с ним этот взгляд разделяли коллеги и друзья по литературной группе «Серапионовы братья». Искусственный духовный конгломерат лоскутного мировоззрения мог бы начать давать сбои, если не распадаться на составные части, гораздо раньше, когда бы его не цементировал и не объединял в живую общность сильный талант. Недостающую идею жизни заменяла часто «религия искусства», которую сложил для себя и исповедовал художник. А талант был крупный.

В те самые месяцы 1924 года, когда Федин завершал свой роман «Города и годы», Гитлер сидел в Ландсбергской тюрьме, в немногих километрах под Мюнхеном, и заканчивал книгу «Моя борьба». Оказался он там за попытку государственного переворота — так называемый «пивной путч», завершившийся вооруженными столкновениями и стрельбой на центральной площади Мюнхена с убитыми и ранеными. Но условия тюремной жизни здесь были самые льготные и комфортабельные.

Эту мемориальную камеру, где с немецкой тщательностью воссоздано всё, как было тогда, по предварительной заявке показывают посетителям. В начале 80-х годов вместе с одним из немецких друзей мы ее осматривали. Ландсбергская тюрьма действовала, как обычно, хотя впей и сидели люди с малыми сроками заключения, а в мемориальную камеру нас любезно провели двое шуцманов с наганами и дубинками на брючных ремнях.

Маленький стол, за которым Гитлер с помощью верного помощника Гесса заканчивал свою автобиографию, священное писание фашизма, был покрыт цветастой кружевной деревенской скатертью, что придавало всей комнате ощущение почти домашнего уюта. Но на стене висел внушительных размеров поблекший лавровый венок, который водрузил сам Гитлер в качестве уверенного символа. Грядущей победы. «Мы в темнице, но вот он, знак будущих триумфов!»

И в самом деле, победы, что рыбьи стаи в сеть, тогда шли к нему одна за другой. Вместо пяти лет тюрьмы, к которым он был осужден «за государственную измену», Гитлер отсидел здесь лишь год с небольшим. Начальник тюрьмы незадолго до Рождества 1924 года сочинил о нем не просто положительную характеристику, но гимн песнопения в служебной докладной. Там было сказано, что г-н Гитлер отличается не просто примерным поведением, но является образцом такового для подельников, отбывавших наказание в той же тюрьме. Рядом отсиживали свое несколько десятков человек из так называемой «гвардии Гитлера», с которыми он беспрепятственно общался. Образцовый арестант влиял на них якобы исключительно благотворно. Характеристика упоминала даже, что заключенный г-н Гитлер «не пьет и не курит». В результате под Weihnachten (Рождество) фюрер вышел на волю, да еще с почти готовой вдохновенно и ярко (если иметь в виду словесную оболочку, а не чудовищное содержание) написанной книгой. Даже сам Гитлер, как сообщает его современный немецкий биограф Иоахим Фест, автор внушительного двухтомника, назвал свое пребывание в Ландсбергской тюрьме «высшей школой за казенный счет».