Охотник за смертью - Наталья Игнатова

Еще были больницы. А в больницах – врачи, отказавшиеся бросить своих больных, не пожелавшие воспользоваться предоставленными государством убежищами, и день за днем защищавшие себя и пациентов от взбесившегося мира. Были детские дома, в которых воспитатели и няни остались, чтобы встретить смерть вместе со своими подопечными. И никому не нужные теперь электростанции, заводы, исследовательские центры, которые бросили вместе с работавшими там людьми, и которые стали убежищем для многих смертных, потому что фейри, как и Паук, инстинктивно побаивались всего, что было сложнее арбалета.

Казалось бы, ну, что они могут? Что врачи, учителя, инженеры, обычные люди способны противопоставить голодным и безжалостным фейри? Но Паук веселился всякий раз, когда вспоминал о девушке Зуле, обитательнице рабочего поселка Чурилово, которая могла материться в течение двух с половиной минут, не останавливаясь и ни разу не повторившись. Она работала санитаркой в реанимационном отделении одной из больниц Челябинска, и заградительный огонь ее неистощимых матюгов заставлял нечисть держаться на приличном расстоянии от дверей и окон реанимации. Такая Зуля была, конечно, не единственной. Но на Паука именно она произвела огромное впечатление своей детской непосредственностью и незамутненным мыслями взглядом.

Да. Потом это действительно казалось смешным. А поначалу… когда вольные охотники, или сам Паук во главе своего маленького отряда находили больницы, детские дома, приюты для стариков и душевнобольных, находили людей, брошенных на произвол судьбы, потому что в убежищах от них не было бы никакой пользы, вот тогда было не до веселья.

Страшнее всего был тот, первый детский приют. Сразу за ним в списке шли многочисленные больницы. Черные, туманные обитатели трансфузионных лабораторий. Не имеющая образов нежить, таящаяся в длинных, пустых коридорах без окон. И люди, переставшие быть людьми. Те, кто вышел из комы, потеряв свою личность где-то там, на той стороне. Для этих преград не существовало. Завладев человеческим телом, эти создания могли приходить куда угодно. Могли открыть любые двери. Могли взять любую жизнь.

Призраки умерших детей и непонятные, не очень знакомые обитатели иных слоев бытия защищались от врагов вместе со смертными. Печальные, тихие дети, которых когда-то не удалось спасти врачам, не держали зла на людей. Дарящие надежду духи кардиомониторов создавали для нечисти почти неодолимую преграду. Каждый делал то, что мог. Каждый выкладывался полностью. Люди умирали. Конечно, они умирали. В новом мире, где не работали приборы, где не действовали лекарства, не подкрепленные соответствующими заклинаниями, а смерть могла явиться во плоти, спасать людей стало почти невозможно.

Только их все равно спасали.

Вольных охотников не хватало. Союзники-фейри поначалу отвернулись от Паука, соглашаясь соблюдать в отношении к смертным лишь нестойкий нейтралитет. Сам Паук, даже с помощью демонов, не мог оказаться везде одновременно. Они помогли многим. Но ко многим на помощь просто не успели.

Однако Воратинклис и Поместье постепенно наполнялись людьми. Сначала сотнями спасенных, потом – тысячами, потом счет пошел на десятки тысяч. И Маришка призналась как-то, что боялась. Боялась: вдруг прекрасный дворец и сказочные земли превратятся в клоаку. Ведь смертные, они несут на себе неизгладимую печать уродства. Они способны испортить, изгадить, запачкать все что угодно, причем зачастую из самых лучших побуждений.

Орнольф понимал, о чем она говорит.

А Паук – нет. Паук как раз уродства и не замечал. Человеческого – не замечал. Или не пожелал замечать. Правильно сделал, потому что с появлением людей, волшебство, пронизывающее его владения обрело… душу? Да, душу, или что-то похожее на нее. Наполнилось жизнью. Настоящей, а не той иллюзией жизни, которую создают фейри или волшебные рабы, или, вот, сам Альгирдас Паук.

Он по-настоящему красив. Вспоминая слова Артура, хочется повторить вслед за ним: Паук красив, и все, что он делает, тоже красиво. Все, что он думает. Все, что чувствует.

Последнее особенно греет. Любить и знать, что ты тоже любим, и быть уверенным в том, что любовь твоя, какой бы странной она не выглядела, все равно прекрасна – это наполняет жизнь смыслом. До краев. До щемящей и радостной боли в сердце.

Ах, Эйни, Эйни – птаха, светлый ангел, потерявшийся во тьме…

Орнольф не любил смертных, он вообще мало кого любил, кроме Паука и, может быть, Марины. Орнольф знал смертных слишком хорошо, чтобы питать к ним хоть какие-нибудь добрые чувства. Он знал, что люди способны совершать чудеса, он когда-то восхищался этой их способностью, но рано или поздно восхищение ушло, сменившись равнодушием и усталостью. И эту его позицию: нелюбовь, высокомерие, брезгливость без намека на снисходительность, озвучивал всегда Хельг. И всегда от своего имени.

За века очень близкой дружбы, за десятилетия абсолютно сумасшедшей любви, Молот Данов ни разу не задал ему очень резонного вопроса: если все обстоит именно так, как ты утверждаешь, Паук, то зачем ты заботишься о людях? Зачем защищаешь их? Чего ради рискуешь собственной жизнью?

И бесишься от невозможности вмешаться, от того, что сам установил для себя слишком жесткие рамки?

Во-первых, спрашивать бесполезно. Хельг понятия не имеет, как много он сделал для смертных, и уверен в том, что люди его вовсе не интересуют.

Во-вторых, спрашивать опасно. Хельг может задуматься над ответом и прийти к каким-нибудь совсем уж неожиданным выводам. Например, взять и из принципа все забросить, чтобы не противоречить собственным заявлениям. Он, конечно, за месяц изведется, проклянет все на свете и вернется к прежнему занятию, поскольку не может иначе. Но ведь этот месяц еще прожить как-то надо. А изводящийся и все проклинающий Паук – это не то, с чем хочется иметь дело даже в течение часа.

Ну, и в-третьих, Орнольф-то, в отличие от Хельга, ответ знал. Не зря же он был наставником Гвинн Брэйре. У наставников, в отличие от охотников, работа такая – знать ответы на большинство вопросов. Или уметь их находить – это по ситуации.

Паука не просто учили править, он был рожден для этого. Старейший – сейчас люди уже не помнят, что это такое – кровь от крови и плоть от плоти своей земли. Истинный владыка, не захвативший власть силой и тем более не выбранный людьми, а созданный богами. Не вожак, все равно – стаи или стада. Пастырь. Опять-таки, не важно чей – агнцев или волков. Изначально не равный другим людям. Не умнее их, не сильнее, не лучше… дело в ином.

Чтобы понять, в чем же именно, нужно самому родиться владыкой.

В этом смысле Орнольфу повезло: он родился обычным чародеем.

И поэтому мог себе позволить нелюбовь, высокомерие, брезгливость и даже, порой, снисходительность. Мог вообще не думать о людях. Не защищать их. И равнодушно смотреть на все, что они сами творят над собой, без всяких посторонних чудовищ.

А Хельг, справедливый и честный Хельг, слишком нежный, слишком хрупкий, слишком… красивый. Вот он нуждался в защите. От себя самого. И от людей. А Орнольф не смог его защитить.