Лис - Михаил Нисенбаум

– Какую историю? – Миша решил держаться роли ничего не понимающего простака, тем более что и впрямь не понимал, что дурного сделал; он чувствовал, что его поступок осуждают, но пока не позволял себе согласиться с этим осуждением.

– Как вы решили заняться этой… хм… этой странной, мягко говоря, агитацией.

Горецкий повторил, что просто расклеил эти листы по просьбе преподавателя, прибавив, что между студентами и преподавателями в университете сложились отношения взаимного уважения и сотрудничества.

– Но гражданин Тагерт уже не преподаватель университета, разве вы не знали?

Миша пожал плечами. Этот жест можно было истолковать двояко: не знал или знал, но не понимает, какое это имеет значение.

– А вы знаете, что Сергей Генрихович дважды получал выговоры за нарушение дисциплины и срыв учебного процесса?

Горецкий молча помотал головой.

– А вы знали про его романы со студентками?

Миша, холодея, неожиданно для самого себя усмехнулся.

– И вот такого деятеля вы, член нашего Союза студентов, решили поднять на щит и пропагандировать после всех его подвигов?

Горецкий развел руками, он не знал, что отвечать. Подводить Тагерта ему не хотелось, а что касается всех этих выговоров и романов – бог их знает, как на самом деле все обстоит. Может, нет дыма без огня. А может и есть. Заметив растерянность Горецкого, Марина Юрьевна несколько смягчила тон:

– В другой раз как следует подумайте, в чем принимать участие, а от чего бежать, как черт от ладана. Идите на занятия.

Спускаясь по лестнице, Миша налетел на Диму Чучаева. Чучаев, вроде как дезертировавший там, у гардероба, держал подмышкой последний неприклеенный плакат.

– Михан, ты откуда? Что вообще за жесть? Бабки такой шухер навели, говорят, тебя к декану таскали?

Михан посмотрел на Димона снисходительно. Зачем ему все эти подробности? Дай-ка сюда, сказал он и забрал плакат. Возвращаться на пару глупо. Он подошел к подоконнику, развернул криминальный ватман и обвел внимательным взглядом все фотографии. Приветливо махал рукой уходящий Тагерт. У стола перед доской собралась группа нынешних третьекурсников – Миша знал этих ребят. Такие счастливые. Два выговора. Сергей Генрихович – бунтарь? Хулиган? Если и так, то хулиган нестрашный, нормальный такой хулиган. Подумав с полминуты, Горецкий двинулся в сторону столовой. До конца пары оставалось добрых полчаса и пока у входа в столовку не было ни души. Оглядевшись, Миша быстро приклеил на стену рядом с дверью последний плакат и припустил в учебный корпус.

Тагерт слушал Мишу, который рассказывал о случившемся нервно посмеиваясь. Что этому мальчику пришлось пережить из-за него!

– Она сказала, что вас уволили после двух выговоров за нарушения и за романы со студентками, – сообщил Горецкий с радостным недоумением; чувствовалось, что эта часть истории его интересует и от нее, от ее содержания и смысла зависит, как Миша в конце концов может оценить события сегодняшнего дня.

– Что ж… Мне следовало сказать с самого начала. Помнишь учебник-словарь, по которому мы занимались?

– Ваш? Конечно помню. У меня свой, не библиотечный, с вашим автографом.

– Мне запретили преподавать по моему учебнику, изъяли книги из библиотеки и выбросили в мусорный контейнер. А выговоры за то, что продолжал заниматься по нему.

– Почему запретили? Бред какой-то.

– А что касается «романов со студентками». Моя жена когда-то училась у меня, то есть была моей студенткой. И это лучшее, что дал мне университет, хотя, черт возьми, какое до этого дело сушеной Матониной?

На другом конце фыркнули.

– Миша! Я благодарен вам за отвагу и за помощь. Прошу прощения, что все это обернулось такими тревогами… Но то, что вы сделали, важно и для меня, и для всех моих учеников. Надеюсь, никаких серьезных последствий для вас не случится – все-таки вы несомненно положительный герой и любимец публики.

– Да ну, Сергей Генрихович, не за что. Мне кажется, пронесло. Но почему они запретили ваш учебник, все равно не вкуриваю.

Дав отбой, Тагерт долго мерил комнату шагами. Хорошо, что эта история не повредила Мише Горецкому. Немного странно, что он так и останется в этом комсомольском Союзе студентов, но это не Тагерту решать. Интересно, чего это они так переполошились? Чего испугались? Его фотографий со студентами? Таскали бедного Мишу аж к самому проректору. И зачем нужна была эта разъяснительная беседа с рассказом про выговоры и романы? Неужели они думают, что такими беседами смогут изменить память о нем? А вдруг и правда смогут? Выходит, плакаты попали в самую точку. Тагерт пытался успокоить себя, но получалось плохо, как если бы его правота была сделана из недостаточно прочного материала.

После второй пары, когда Павел Королюк почти успел обо всем позабыть, явилась лаборантка Риммочка. Интересная такая эта Риммочка – только что кокетничает с тобой, глазки строит, а через минуту, глядите, она уже должностное лицо, какие там глазки. Вас, говорит, Павел Александрович, завкафедрой хочет видеть. Ну да, он опоздал к первой паре на сорок минут, пробки, что тут поделаешь?

Заведующего, профессора Древомыслова, Павел любил: настоящий ученый, автор целой библиотеки книг, четыре языка – старая школа. И всегда уважительный тон, притом если что-то считает правильным, может отстоять, не повышая голоса, одним лишь авторитетом и силой доводов. Павлу, как и другим молодым преподавателям кафедры, покровительствует, но без послаблений. Хороший! И как неприятно, что именно перед ним Королюк подставился под пескоструй.

– Мне звонили из деканата, Павел Александрович, говорят, не первый раз такое серьезное опоздание. Я так же не люблю дисциплинарных разговоров, как и вы. Но сорок минут – это же половина пары. То есть половина материала не обсуждена или обсуждена второпях. Словом, не стоит так. Не нужно… Иначе выговор мне, выговор вам, удар по кафедре.

Он кивал, просил прощения, обещал: больше никогда. Неприятно, но не смертельно. Его пары закончились, надо ехать на фирму. Вот только кофе он утром так и не успел выпить, теперь чего уж, можно в университете. Сдержанно попрощавшись с лаборанткой, Королюк направился в буфет. Перед входом в крыло, где располагаются студенческая столовая, кафе для преподавателей и буфет, он задержался. У двери не вполне ровно висел ватманский лист, сплошь заклеенный фотографиями. С самой большой махал рукой Сережа Тагерт, на остальных тот же Сережа улыбался в разных студенческих компаниях. Типа выставка: «Мой любимый преподаватель». И не лень было клеить. Вся эта история с увольнением – какая-то театральная постановка, ей-богу. Вот ему, Павлу Королюку, сейчас тоже сделали выговор. И что теперь? Обижаться, дверью хлопать? Тагерт – неплохой преподаватель, мог бы и дальше работать. Нет, уперся в свой словарь. Надо все-таки отделять главное от второстепенного. Я могу здесь принести пользу, учить новые поколения профессии, заниматься наукой. А что кто-то из начальников удила закусил – ну потерпи