Национальный предрассудок - Коллектив авторов

стареет. Стареет его портрет. Могу себе представить, какой капитал нажил прокурор Уайльда на этой книге. Не составляет труда читать между строк. Очевидно, Уайльд руководствовался лучшими побуждениями, когда писал свой роман; видимо, он стремился выставить себя на суд света, однако в его книге слишком много вранья и афоризмов. Если бы у него хватило смелости развить аллюзии, его роман только бы выиграл. <…>

Не знаешь ли ты средство от снов? Каждую ночь меня преследуют жуткие кошмары: смерть, трупы, убийства, в которых я принимаю самое деятельное участие. <…>

Я дописал три абзаца к «Несчастному случаю», но не знаю, перепишу ли этот рассказ. Мне хотелось бы также переписать «После гонок», но, если Грант Ричардс пришлет корректуру, оставлю все как есть. Стремление к совершенству – дело неприбыльное. <…>

* * *

Станиславу Джойсу

25 сентября 1906 года, Рим, Италия

<…> Я не раз признавался тебе в том, что мне не верится, будто в моих сочинениях есть что-то исключительное, и только иногда, когда я откладываю чью-нибудь книгу, мне кажется, что это не совсем так. Временами, вспоминая об Ирландии, я думаю о том, что был к ней незаслуженно суров. Я совершенно не передал (в «Дублинцах», по крайней мере) всего очарования Дублина, а между тем, с тех пор как я покинул его, мне во всех городах, кроме разве что Парижа, было не по себе. Я не передал его трогательной провинциальности, его гостеприимства, которого нигде в Европе не встретишь. Я был несправедлив к его красоте, ибо он, на мой взгляд, гораздо красивее всего того, что я видел в Англии, Швейцарии, Франции, Австрии и Италии. И вместе с тем я знаю, что эти рассуждения беспредметны; ведь, перепиши я книгу, как предлагает Грант Ричардс, в «другом ключе» (откуда только он берет эти ничего не значащие словечки!), в моих чернилах вновь заведется тот, кого называют Святым Духом, а извращенный дьявол моей литературной совести вскарабкается на горб моего пера. В конце концов, в «Двух рыцарях» разодетая воскресная толпа, арфист на Килдар-стрит и Ленехэн[516] – это и есть Дублин. Шум, поднятый вокруг Горького, объясняется, по-моему, тем, что он был первым представителем своего класса, который вошел в европейскую литературу. Я не претендую на славу Горького – мои цели скромнее. Сам Ибсен как будто бы выступал против шумихи, связанной с «Кукольным домом». Если верить дублинской «Айриш индепендент», он с раздражением сказал одному итальянскому газетчику: «Вам этой пьесы все равно толком не понять, для этого надо было быть в Норвегии, когда в Христиании впервые стали продаваться парижские модные журналы». Вот почему я вечно пристаю к своим родственникам на родине, чтобы они аккуратно высылали мне ирландские газеты или вырезки из них. <…>

* * *

Харриет Уивер[517]

24 июня 1921 года, Париж, Франция

<…> Дорогая мисс Уивер, <…> из легенд, ходящих обо мне, получилась бы неплохая коллекция. Вот некоторые из них. Моя родня в Дублине считает, что я нажился в Швейцарии во время войны, так как шпионил в пользу одной или даже обеих воюющих сторон[518]. Жители Триеста, видя, как я каждый день выхожу на двадцать минут из дома <… > и иду в одном и том же направлении, после чего возвращаюсь обратно (в это время я как раз работал над эпизодом «Навсикая»), распространяли прочно укоренившийся теперь слух о том, что я наркоман. В Дублине (пока не стало известно про «Улисса») ходили упорные, будто я не в состоянии больше писать, что я сломлен и умираю в Нью-Йорке. Один ливерпулец рассказывал мне, что слышал, будто я стал владельцем нескольких кинотеатров в Швейцарии. В Америке бытуют две версии; по одной из них я представляю собой нечто среднее между далай-ламой и сэром Рабиндранатом Тагором. <…>

Говорят также, будто мистер Йейтс в разговоре с мистером Паундом сравнил меня с Диком Свивеллером[519]. Что думают обо мне многочисленные – и ничего не значащие – новые знакомые, которых я завел здесь, сказать трудно. Своей привычке обращаться к новым знакомым «monsieur» я обязан репутацией tous petit bourgeois[520], тогда как другие склонны воспринимать мою обходительность как оскорбление. <…> Одна женщина распустила слух, что я крайне ленив и не способен закончить начатое. (Я же подсчитал, что потратил на «Улисса» чуть ли не двадцать тысяч часов.) Мои знакомые в Цюрихе, уверенные в том, что я постепенно схожу с ума, попытались уговорить меня лечь в клинику, в которой некий врач по имени Юнг (швейцарский Шалтай; не путать с венским Болтаем, доктором Фрейдом) забавляется за счет (в самом прямом смысле слова) своих пациентов, помешавшихся на своем здоровье.

Привожу все эти легенды не для того, чтобы говорить о себе, но чтобы продемонстрировать Вам, сколь они абсурдны и противоречивы. На свою беду, я, самый обычный человек, попал в сферу прямо-таки художественного вымысла.

Считается, будто я строю из себя этакого Улисса, являясь на самом деле себялюбивым и циничным юным иезуитом. В этом есть доля правды, хотя себялюбие и цинизм не являются определяющими свойствами моей натуры (как, впрочем, и натуры Улисса); просто я уже довольно давно старательно прикидываюсь эгоистом и циником, чтобы оградить от посторонних взглядов свое хрупкое литературное создание. <…>

Я уже несколько лет ничего не читаю. Голова забита всякой требухой, галькой, сломанными спичками и невесть откуда взявшимися осколками стекла. Задача, которую я поставил себе, – написать книгу, представляющую собой восемнадцать различных ракурсов изображения и столько же разнородных стилевых манер[521], до чего, очевидно, не удалось докопаться моим собратьям по перу, а также сама по себе легенда, положенная в основу книги, – может свести с ума кого угодно. Сейчас хочу только одного – закончить сей труд и заняться наконец своими запутанными материальными делами. (Здесь кто-то сказал про меня: «Его называют поэтом, а он только и интересуется, что матрасами»[522].) Так оно, собственно, и есть. Когда развяжусь с делами, хочу как следует отдохнуть, чтобы окончательно забыть про «Улисса». <…>

* * *

Лючии Джойс

27 апреля 1935 года, Париж, Франция

Дорогая Лючия. <…> Надеюсь, ты получила книги Толстого. По-моему мнению, «Много ли человеку земли нужно» – величайшее произведение мировой литературы. В свое время мне также очень нравился «Хозяин и работник», несмотря на некоторую идейную навязчивость. <…> Да, я прочел в газетах о пожаре в Дублине. Это печальное событие меня, по правде говоря, не слишком расстроило. Мне кажется, что матушка Анна Лиффи[523] не проявила себя с лучшей стороны, в отличие от пожарных. Много дыма и мало воды. Ничего, отыщут другое здание, дабы продолжать в его стенах делать