Аппендикс - Александра Петрова

«Сиди тут, пока не закончишь», – указала я ей на один из толчков.

Крадясь назад с мокрыми трусами в руках, я показала язык спящей няньке и свернулась калачиком, через одеяло ощущая коленями раскаленную батарею. Я еще немного подождала Таньку, даже собиралась, может быть, сходить за ней вниз, но как-то незаметно заснула.

Именно в туалете, в разорванной рубахе, из части которой она скрутила удавку, чтоб, забравшись на клозет, привязать себя к трубе, нашли Роз, которая, оказывается, совсем не была связана с розами и писалась через два «о», вот так: «Рооз». Танька Рооз.

«Диего, – сказал мне Флорин, – в тоске, ему кисло, или горько даже, устроим, что ли, парню праздник».

Заботливость недавнего анахорета уже не удивляла. Чуть ли не все мы пеклись о нашем сыне полка, особенно с тех пор, как он превратился в дитя подземелья, а Флорин волей-неволей – в его опекуна. Выглядел наш румын как ошпаренный, и все его ранило и раздражало. Но за спаленным слоем, за волдырями и шрамами показалась у него как будто уже нежная, яркая кожица – в его хмурых чертах проступало что-то детское, а сегодня он просто разошелся, намекнув чуть ли не на новогодний бал-маскарад, и мы с Валом из разных точек спешили на встречу.

У моста Гарибальди Джоакино Белли[123] чуть склонился в наш поцелуй. В его времена, может, и не принято было целоваться на улицах, но человек он был понимающий, и не над нами, пусть и через века, смеялся сквозь слезы, а над римским народом, от которого Вал, со стороны отца римец еще в дальних поколениях, кажется, был уже отрезанный ломоть, хотя речь и движения были у него точно от этого города, да, может, и от самого Белли, сегодня, кстати, такого элегантного, с тростью, в цилиндре. Хоть Белли и не был стопроцентным римлянином, Рим девятнадцатого столетия заговорил благодаря ему.

Чем занимается Папа? Он выпивает, идет баю-бай в постелю,

Трапезничает, глотает кофе, сидит у окна, как на даче,

Играет, отвязывается, чудачит,

И Рим для него просто номер в отеле.

«Вот здесь неподалеку убили Джорджиану». – Нет, явно уже не Белли принадлежал этот голос. Наш следующий поцелуй изменил вкус. Кто была эта Джорджиана[124]?

Опять со всех углов города-эшафота посыпались пули: из машин, с крыш, от названного в честь героя Объединения Италии моста. Полицейские в штатском в бегущей растерянной толпе доставали из перекинутых через плечо Тольф[125] пистолеты. Калибр 22, неполных двадцать лет, Джорджиана кончилась, не доехав до больницы, виновный никогда не был найден. «Год назад бывший министр внутренних дел заявил в одном интервью, что вообще-то имя виновного ему небезызвестно», – Вал все еще выискивал, собирал обрывки свидетельств и подтухших признаний, разбросанных, будто рыбьи головы, пособниками разных убийц, которые развлекались откровенностями, выйдя на пенсию. Но никогда из этих кусков не составлялось у него ничего цельного. К счастью, монстр, о котором можно было судить уже по деталям, развеивался с первой минутой беспричинно хорошего настроения, с утренним глотком кофе. «Фью-фью», – щебетали птички с перламутровым оперением, и страшилище, тяжело волочившее крылья, на которых было написано «истина», на время скрывалось за занавеской, памятуя о стойкой тенденции избегать таких не удавшихся лицом и телом уродцев.

За последние тридцать лет Вал редко появлялся в центре города при свете дня, тем более почти никогда не заглядывал в эти когда-то родные места, хотя само понятие «родные» не нашло бы в его натуре для себя никакого паза. Родные места – luoghi famigliari – для Вала могли быть где угодно. Его затормозившая однажды жизнь снова набирала обороты. Ощущение, что в любой момент они могли обернуться движением под откос, пришло почти одновременно. Страстно, как слетающаяся к ночи мошкара, начали прорываться к нему и облеплять давние события. Возможно, это наши отношения латали и заращивали до того, казалось бы, только все расползающуюся дыру между его прошлым и настоящим. Зияя забвением, самоотречением и самоедством, проходит она, как рваная рана, по жизням разнообразных отреченцев, беженцев, авантюристов, самозванцев, лжепророков, изгнанников, подпольщиков, насильников, а также их жертв и свидетелей.

«Чего только не произошло в этих местах, – пробегали в нем волны образов, – и как же здесь все переменилось!» Ищи-свищи. Из свища вываливалась влажная труха. «Что мне осталось от меня? Безумный смех? Разве не стал он скорее надрывным?»

Тогда тут обитала беднота и студенчество, а не состоятельные туристы и буржуа. Отсюда внезапно началось его многолетнее плутание. В двух шагах все еще стояли те же здания, от которых завился новый отросток то ли этого вездесущего сорняка-аканта, то ли виноградника, что своими ветвями хочешь не хочешь незаметно закольцовывает всякий шаг и соединяет его с движениями миллиардов насекомых, слепых рыб, членистоногих, водорослей…Со всяким феноменом или фигурой, будь то даже чих какой-то. Во всяком случае, многие здесь в это верили. На секунду сердце Вала сделало рывок на тридцатилетнюю дистанцию, заколотилось с наполняющим ритмом, как тогда, когда переулками он добрался до замшелых зданий монастыря.

Древняя колоколенка угадывалась во тьме. Освещенный одиноким фонарем привратник дремал, прислонившись к стене, на которой то ли в желании обнять, то ли в печали бессилия разводила руками Мадонна.

– Эй, приятель, пустишь? – заглянул Вал в оконце.

Привратник протирал глаза. Вот уж они навидались на своем веку и потому не сразу помогли памяти различить знакомого.

– Ты, – сверкнула на секунду волна голоса во тьме (это в саду монастыря, в зарослях, начали гулянку светляки), – друг Луки, не так ли?

Этого Луку, брата сторожа, Вал начал встречать лет пять назад на собраниях, когда тот еще раздумывал, не стать ли ему священником, да вдруг оказался асом пишущей машинки и тиражирования листовок на ротаторе, который иногда им одалживал другой коллектив.