Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

— Вы в самом деле не хотите повышения, капитан? — последовало сообразное обстоятельствам, а потому особенно отчетливое щелканье каблуками.

— Никак нет, ваша светлость. Благодарю. И предпочитаю оставаться в прежнем чине, о чем хорошо знают мои непосредственные начальники.

— Вот как… И то же самое вы, кажется, ответили Виктору?

— Так точно.

— Все слышали, господа? Вы просто диковинка, капитан Дефоссё, чудо природы…

А сейчас капитан Дефоссё закрывает тетрадь и задумывается о другом. Потом, взглянув на часы, лезет в порожний снарядный ящик, служащий ему письменным столом, и достает оттуда последнюю, только нынче днем полученную депешу испанского полицейского. Две недели этот загадочный субъект хранил молчание, а теперь вновь просит, чтобы через пять дней, в пятом часу утра, гаубицы открыли огонь по определенному кварталу Кадиса. В письме имеется и чертежик этого квартала, и капитану, который знает город — вот уж точно! — как свои пять пальцев, нет нужды глядеть на план: указанное место находится внутри сектора, где взрываются его гранаты, так что попасть туда будет несложно, если только не задует чересчур сильный левантинец. Точное место — маленькая площадь Сан-Франсиско, на которой расположены одноименные церковь и монастырь. Да, с обычным пороховым зарядом и запалом попасть нетрудно, хотя кажется иногда, что проклятые бомбы решают жить своим умом и отклоняются вправо или влево, а то и просто недотягивают и падают в море.

Забавный субъект этот комиссар, думает артиллерист, пока поджигает уголок письма и потом смотрит, как оно горит на полу. Нельзя сказать, чтобы очень располагал к себе… Это его угрюмое лицо с крючковатым орлиным носом, эти глаза, горящие сдержанной яростью и неутоленной местью. С их первой тайной встречи на берегу Дефоссё не отвечал на письма испанца. Считал, что это бессмысленно и к тому же рискованно. Не для него — он-то всегда мог отговориться тем, что его доверенный агент помогал ему определять цели, а для самого комиссара. Сейчас не время для таких хитроумных арабесок и тонких маневров. Капитан очень сомневается, что испанским властям по ту сторону бухты приятно будет узнать, что полицейский чиновник немалого ранга, вступив в сговор с неприятельским офицером, корректирует, если называть вещи своими именами, огонь французской артиллерии, убивающей жителей и разрушающей здания. Сам Тисон, по всему судя, этим риском пренебрегает, однако Дефоссё вовсе не желает по собственной неосмотрительности навлечь на комиссара беду. Даже верный Бертольди знает лишь о самом факте встречи, а о чем там шла речь — нет, и полагает, наверно, что капитан виделся со своим лазутчиком или агентом. Так что в части, его касающейся, Дефоссё ограничивается лишь неукоснительным исполнением договоренности о том, что в оговоренные дни и указанные часы сержант Лабиш и его люди наводят стволы на определенные цели, заряжая орудия гранатами с пороховым зарядом и фитилем. Не все ли равно, в конце концов, куда стрелять? Так ли важно, в этом квадрате разорвется бомба или в том? Что же касается убитых девушек, капитан уповает: в случае успеха Тисон не преминет сообщить, что злоумышленник изловлен. В любом случае Дефоссё предполагает выполнять свои обязательства. Не до бесконечности, разумеется. Ибо свой предел всему положен.

Дефоссё поднимается на ноги, снова глядит на часы. Потом, надев мундир и шляпу, откидывает висящее в дверном проеме одеяло, выходит наружу, в темень. Небо усыпано звездами, под ветром с северо-запада колеблется из стороны в сторону пламя бивачных костров, у которых солдаты варят из пережаренных и смолотых ячменных зерен бурду, претендующую называться «кофе». Однако она не пахнет кофе, на кофе не похожа и вообще к кофе отношения не имеет. Красноватые языки потрескивающего пламени освещают стволы ружей, играют тенями и бликами, обращая лица солдат в причудливые и жуткие маски.

— Не угодно ли горяченького, мой капитан? — спрашивает кто-то, когда Дефоссё проходит мимо.

— Чуть погодя, ладно?

— Чуть погодя ни капли не останется.

Остановившись, капитан берет протянутую ему жестяную кружку и с нею в руке идет дальше — в темноте, ощупью и осторожно — к наблюдательной вышке. Ночь хоть и ветреная, но приятная. Лето приносит на берега кадисской бухты изнурительную жару, когда ртуть термометра в тени поднимается до сорока градусов, и москиты, мириадами слетаясь с окрестных заболоченных низин и отмелей, день и ночь терзают императорскую армию. Хорошо хоть, говорит себе Дефоссё, пригубив обжигающего пойла, норд-вест прогнал чудовищный зной последних дней: другой ветер, который здесь называют сирокко, приносит из Африки смертную ночную духоту и лихорадку, высушивает ручьи, выжигает всякую травку и доводит людей до сумасшествия. Говорят, что большая часть убийств в этом крае, по природе своей преступном, происходит именно в те дни, когда дует сирокко. Последний нашумевший случай вышел три недели назад, в Хересе. Драгунский подполковник, который сожительствовал с некой испанской дамой — у французских офицеров подобное давно вошло в обиход, меж тем как рядовые ходят по притонам или насилуют женщин на улицах на свой страх и риск, — был зверски зарезан ее супругом, муниципальным чиновником, человеком мирным, присягнувшим королю Жозефу, причем иных причин, кроме сугубо личных, сыскать не удалось. Не иначе как от раскаленного ветра вскипает у людей кровь и мутится в голове.

Опорожнив кружку, Дефоссё ставит ее на землю и по скрипучей лестнице поднимается на площадку наблюдательного пункта, благодаря толстым доскам из чикланской сосны, которыми она обшита, почти неуязвимую для пуль и осколков. Через пять минут по команде лейтенанта Бертольди «Фанфан» и его товарищи откроют — в последний раз на сегодня — огонь по разным кварталам города: по площади Сан-Антонио, по капелле Сан-Фелипе-Нери и по зданию таможни, — исполняя то, что за многие месяцы сделалось обязательным ритуалом: несколько бомб на пределе досягаемости падают при первом свете зари, несколько — в обеденные часы, несколько — вечером. Раз навсегда заведенный, рутинный распорядок, и, хотя урона от бомб больше, чем прежде, ничего изменить они не могут. Никто и не ждет этого. Никто — даже герцог Далматский. И капитан безрадостно созерцает в амбразуру пейзаж — пространство бухты, редкие-редкие огоньки спящего города, пульсирующие вспышки маяка на Сан-Себастьяне. На Исла-де-Леоне виднеются кое-где освещенные окна, и бивачные огни двух армий двойной дугой протянулись по каналам до самого Санкти-Петри, обозначая линию фронта, которая за четырнадцать месяцев, минувшие после боев при Чиклане, не сдвинулась ни на пядь. А если уж сдвинется, так не вперед, а назад. Со всего Полуострова приходят скверные вести: Веллингтон разбил маршала Мармона под Арапилесом, англичане взяли Саламанку — и оттого в андалусийской армии все чаще поговаривают, что скоро начнут отводить войска на север.

Так или иначе, Кадис — на месте. Откинув крышечку с окуляра стоящей на треноге подзорной трубы — потребовалось полгода усилий и выматывающей душу бюрократической переписки, чтобы добыть для батарей на Кабесуэле эту красавицу длиной почти в метр: новейшую и усовершенствованную модель «Томас Джоунз», приспособленную для темноты, — Дефоссё через мощную оптику вглядывается в темные очертания города, нащупывая здание таможни, где сидит Регентство. Помимо капеллы Сан-Фелипе, в которой заседает мятежный парламент, — та расположена дальше и неудобней, таможня — одна из его любимейших целей. После многих неудачных попыток, промахов и недолетов артиллеристу удалось наконец пристреляться по зданию и накрыть его несколькими попаданиями. Сегодня он намерен повторить свой успех, если, конечно, лейтенант Бертольди не подкачает и норд-вест не собьет бомбу с траектории.