Собиратели ракушек - Розамунда Пилчер

Она умерла. В то ужасное утро, выйдя из теплицы в сад и увидев, что Пенелопа неуклюже развалилась на деревянной скамье с вытянутыми вперед ногами и закрытыми глазами, Антония строго сказала себе, что та просто присела на минутку отдохнуть, наслаждаясь свежим бодрящим воздухом раннего утра и бледными, еще нежаркими лучами солнца. На какое-то безумное мгновение ее ум отказался признать очевидное, слишком оно было ужасно и непоправимо. Жизнь без этого источника непреходящего восторга, без этой незыблемой уверенности в собственной безопасности была немыслима. Но немыслимое произошло. Пенелопы больше нет.

Для Антонии наступили черные дни. Прежде заполненные до отказа множеством разных дел, теперь они казались бесконечными, словно от восхода до заката проходил век. Даже сад ее уже не радовал, потому что в нем не было Пенелопы, оживлявшей все своим присутствием, и ей приходилось преодолевать себя каждый раз, когда она выходила туда что-то сделать, — например, вырвать сорняки или нарезать нарциссов, чтобы поставить их где-нибудь в кувшин. Все равно где. Теперь это не имело значения. Ровным счетом никакого.

Антония никогда еще не ощущала себя такой бесконечно одинокой. И одиночество приводило ее в ужас. Раньше рядом был Космо; потом, когда он умер, ее утешало то, что существовала Оливия. Пусть даже в Лондоне, за много миль до Ивисы, но она была и говорила по телефону: «Не волнуйся, приезжай ко мне, я о тебе позабочусь». Но сейчас Оливия недоступна. Практичная, организованная, она составляет перечень дел и звонит по телефону: кажется, она говорит по телефону постоянно. Она дала Антонии понять, правда косвенно, что сейчас не время для долгих задушевных разговоров и откровений. Антонии хватило ума это понять; в первый раз она видела новую Оливию — холодную, компетентную деловую женщину, которая с трудом пробивалась вверх по служебной лестнице и в конце концов стала редактором журнала «Венера», а в процессе восхождения приучила себя беспощадно относиться к человеческим слабостям и быть нетерпимой ко всяким сантиментам. Прежняя Оливия, с которой она впервые познакомилась, как ей теперь казалось, в давние-давние времена, была, по всей вероятности, слишком уязвимой, когда открывалась навстречу миру, и потому сейчас захлопнула все двери. Антония это понимала и относилась к ней с уважением, но от этого ей было не легче.

По причине этого барьера, возведенного Оливией, а также потому, что понимала, сколько забот и хлопот свалилось на ее голову, Антония почти не говорила с ней о Данусе. Иногда, как бы невзначай, разговор о нем все же заходил, как тогда, на вершине обдуваемого ветром холма, пока мистер Бедуэй занимался в доме немыслимыми делами, которые надо было сделать, но ни о чем важном они не говорили. Ни о чем по-настоящему важном. У него эпилепсия, сказала она Оливии. Он эпилептик. Но она не сказала: «Я люблю его. Он моя первая любовь, я у него тоже. Он любит меня, и мы уже занимались любовью, и это совсем не страшно, как я всегда думала, а очень даже правильно и к тому же удивительно прекрасно. Не важно, что ждет нас в будущем, не важно, что у него нет денег. Я хочу, чтобы он вернулся как можно скорее, и, если он болен, я буду ждать, когда он выздоровеет, и стану за ним ухаживать; мы будем жить в деревне и вместе выращивать капусту».

Она не сказала все это Оливии, потому что та была занята совсем другими делами… и, кроме того, Антония была не уверена, что это будет ей интересно и что она захочет ее выслушать. Живя в одном доме с Оливией, она чувствовала себя так, словно едет в поезде с незнакомой попутчицей. Между ними не было прочных связей. И Антония замкнулась в своем одиночестве.

Раньше кто-то всегда был рядом. Сейчас не было даже Дануса. Он был далеко, на севере Шотландии, в Сатерленде, и связаться с ним нельзя было ни по телефону, ни телеграфом, ни каким-нибудь другим нормальным способом. Мы отрезаны друг от друга, говорила себе Антония, как если бы он плыл в каноэ вверх по Амазонке или мчался на собаках по заснеженным просторам полярных льдов. И эта невозможность установить с ним связь была просто невыносима. Пенелопа умерла, и теперь он был так нужен Антонии! И, как будто телепатия была надежной радарной системой, она почти весь день настойчиво мысленно обращалась к нему, надеясь, что он услышит ее на расстоянии, примет сигнал и почувствует настоятельную потребность позвонить ей. Поедет на машине за двадцать миль до ближайшего автомата, наберет ее номер и узнает, что случилось.

Но этого не произошло, и Антония нисколько не удивилась. Чтобы как-то утешиться, она убеждала себя, что он позвонит в четверг. «Вернется в Эдинбург и позвонит ей сразу же, при первом удобном случае. Он ведь обещал. Он позвонит и сообщит мне… нам?.. результаты сканирования и прогноз врача. (Удивительно, но теперь это казалось не столь важным.) А потом я сообщу ему, что Пенелопа умерла, и он непременно приедет, он будет здесь со мной, и это даст мне силы». А силы Антонии были очень нужны, чтобы пережить похороны Пенелопы. Если Дануса не будет рядом, она может не выдержать предстоящего кошмара.

Часы тянулись очень медленно. Прошла среда, и наступил четверг. Сегодня он непременно позвонит. Прошло утро, время перевалило за полдень.

Звонка не было.

В половине четвертого Оливия отправилась в церковь. Там она должна была встретиться с девушкой, которой предстояло убрать церковь цветами. Оставшись одна, Антония бесцельно слонялась по саду; потом прошла по тропинке в его дальний конец, чтобы снять с веревки высохшие наволочки и кухонные полотенца. Часы на церкви пробили четыре, и вдруг она ясно поняла, что ждать больше не может ни минуты. Пришло время решительных действий, и, если она немедленно что-то не предпримет, с ней или будет истерика, или она кинется вниз к реке и утопится. Она поставила корзину с бельем на землю и направилась через сад к дому; миновав теплицу, вошла в кухню, подняла трубку и набрала номер в Эдинбурге.

Был теплый, навевающий дремоту день. Ладони ее были холодными и влажными, во рту пересохло. Часы в кухне отсчитывали секунды быстрее, чем колотилось ее сердце. Ожидая, пока на том конце провода возьмут трубку, Антония соображала, что именно скажет. Если Дануса нет дома и к телефону подойдет его мать, ей придется попросить ему что-то передать. «Умерла миссис Килинг. Передайте, пожалуйста, Данусу. И попросите его позвонить мне. Это говорит Антония Гамильтон. Он знает мой телефон». Это хорошо. Но хватит ли у нее смелости спросить у миссис Мьюирфильд о результатах обследования или это будет слишком нахально и бестактно? Что, если диагноз плохой и надежды на излечение мало? Вряд ли матери Дануса будет приятно рассказывать о семейном несчастье совсем чужому человеку, а вернее, бесплотному голосу, доносящемуся из глостерширской глубинки. С другой стороны…

— Алло?

Мысли Антонии беспорядочно метались в голове. Голос на том конце провода застал ее врасплох, и она чуть не бросила трубку.

— Я… гм… это миссис Мьюирфильд?

— Нет. Сожалею, но миссис Мьюирфильд нет дома. — Голос был женский, с сильным шотландским акцентом, с прекрасным вышколенным выговором.

— Понятно… А когда она будет?

— Извините, не имею представления. Она ушла на заседание Фонда спасения детей, а потом, мне кажется, она собиралась зайти к знакомой на чашку чаю.