Топот шахматных лошадок - Владислав Крапивин

Далее предполагался неторопливый рассказ о прогулках по родному до щемящей сладкой боли городу, о мороженом в городском саду, о купании под речным обрывом («Я понимаю, мама не велит купаться одному, но ты же со мной…»). И разговоры… И мой рассказ — не совсем откровенный, но уже с намеками — что я решил расстаться с прежней жизнью в хмуром, непохожем на этот, городе, в «чужом дурацком времени» и вернуться сюда. Насовсем…

— А почему тебе там сделалось плохо? — спросил он бесхитростно (мы были уже на «ты»).

Как ему растолковать? Я и себе-то не мог объяснить как следует.

Все так скрутилось в жизни. Началось с малого, а сплелось в такой узел, что не разрубишь.

Туго мне однажды пришлось на работе. Была работа нелегкая, а кое-кому казалось, что все это пустяк и ерунда. А кто-то считал, что не надо горячку пороть и торопиться, потому что работа эта, как и всякая — не волк… А кое-кто вообще мешал.

Как-то раз я сказал одному гаду, что он гад (потому что он был гадом и хотел, чтобы такими же были остальные). В переносном смысле сказал, довольно вежливо. Но он все равно не согласился. Такие не терпят, когда их называют по-настоящему даже в переносном смысле. Он пошел жаловаться, а я не мог отступить от сказанного, потому что дело касалось не нас двоих, а многих людей, которым он отравлял жизнь.

Я пошел за сочувствием и помощью к другу, и он долго слушал меня, согласно кивая, а потом спросил, не знаю ли я, где купить новый холодильник.

Я пошел к людям, которых тоже считал товарищами, но оказалось, что опоздал. Противник пришел раньше и не просто так, а с бумагой. Ведь бумаге больше доверия, чем простым словам. А если пишутся две бумаги с двух сторон, то верят обычно первой. Да и не хотел я писать, противно…

— Что же вы, люди, — сказал я тем товарищам. — При чем здесь бумага? И если уж на то пошло, при чем здесь слова? Я же всегда был с вами. Я не прятал глаз и открывал вам душу. А теперь вы смотрите в сторону…

— Ты успокойся, — говорили они. — Мы все понимаем. Но все-таки…

— Хорошо, — говорил я. — Но вы выслушайте до конца. И разберитесь полностью. Обязательно до конца и полностью. Ладно?

— Ладно, — говорили они. И слушали вроде бы. Но слушали со скучными лицами. И потом говорили:

— Конечно. Но все-таки…

И однажды стало совсем скверно. Я подошел к телефону, чтобы позвонить одному из друзей и вспомнил, что он спрашивал про холодильник. Набрал телефонный номер другого, но сообразил, что лишь вчера он советовал мне беречь нервы. Это, мол, главное. Третий накануне торопливо уехал на рыбалку. Четвертый, я понял, будет вздыхать и мямлить что-то невразумительное. И не потому, что они мне не верили. Просто им так было спокойнее. Привычней. Удобнее.

А потом слякотным сентябрьским вечером я увидел объявление в газете и вызвал на завтра машину.

Совесть у меня была чиста. Я не собирался в светлое будущее, которое не строил. Я хотел туда, где все просто и ясно, где травы шумят, как в детстве, а маленький Славка ждет друга. Я хотел в те времена, когда на Севере еще не открыта нефть и я знаю, где ее открыть. Там ходит по морям еще не разобранный на дрова трехмачтовый барк «Адмирал Макаров», и я сделаю так, чтобы он не попал в ураган «Эльза»… Но я не собираюсь быть пророком и волшебником.

Просто я хочу жить спокойно и работать спокойно…

Славка, кажется, понимал меня. А как не понять? Душа-то, можно сказать, одна…

Поздно вечером, когда мы, нагулявшиеся до гудения в ногах, поужинали жареной картошкой и молоком, Славка сказал, что ляжет на кушетке у окна, а мне уступил свою кровать.

Мы так уже наговорились за день, что сейчас молчали. Но молчание это не было тягостным. На оборот, в нем было понимание и дружелюбие.

Однако лежать в молчании долго было неинтересно. А спать расхотелось. Обоим.

Он вдруг соскочил с кушетки, прошлепал к окну и отдернул занавеску.

— Сейчас луна выползет. Большущая такая… Ты любишь, когда луна?

«Как же я могу не любить, раз ты ее любишь», — подумал я. И сказал:

— Конечно.

Он повозился на кушетке и затих.

Одиноко запел пробравшийся в комнату комар.

— Вот паразит, — неприятным голосом сказал Славка. Опять зашлепал по полу и начал хлопать в воздухе ладонями. Я удивился. Мне маленькому никогда не мешал комариный звон, я даже любил его. И поздно вечером второго июля я лежал в постели, один во всем доме, и слушал, как поет комар. И звенела во мне тонкая прозрачная грусть. А злости не было…

Славка наконец ухлопал комара или загонял его до беспамятства. Потом опять подошел к окну.

— Нет еще луны.

Конечно, нет. Вообще-то она уже давно взошла, но прячется за большим домом. А через полчаса хитро выглянет из-за угла. Словно круглолицая девчонка.

Славка опять устроился на кушетке, но не лежалось ему. Завздыхал и закрутился.

И я вдруг понял: он хочет что-то сказать. И не решается. Хочет в чем-то очень тайном признаться. Но решиться — это как в холодную воду прыгнуть. Вот он и тянет время. То уже воздуха в грудь наберет, чтобы начать, то…

— Знаешь что… — начал он. — Я сочинил… ну, как бы стихи. Только я еще не знаю… стихи это или нет…

— Про луну? — вырвалось у меня.

— Ага. Как ты догадался?

А я не догадался. Я вспомнил.

— Ты расскажешь, да, Славка? — попросил я осторожно.

— Ну… ладно. Только… Ну, ладно.

Тоненьким, звенящим от волненья голосом он сказал:

— Вот. Самое начало… «Чьи-то сны гуляют по траве…». Это так начинается…

Он запнулся на трудном слове «фейерверк», но не остановился.

Он переглотнул и сказал:

Потом помолчал, вздохнул и объяснил:

— Это не про такую ночь, как сейчас. Это про ночь, когда темно и звезды яркие. А потом луна появляется, сперва такая красная, а после делается светлая-светлая. И все голубым становится и немного зеленым… Но про это я еще не сочинил.

Мне стремительно вспомнилось, что будет дальше.

— Ты молодец, — сказал я. — Правда. — Ну, давай дальше. Ты ведь еще не все рассказал, да?