Хмель. Сказания о людях тайги - Алексей Черкасов

Столбов начал развязывать Елизара.

– Что же вы намерены предпринять?

– Из ума вышибло, – повторил Елизар Елизарович. – Призову полицию, чтоб взять Авдотью из заведения. Эка напасть, господи!..

Поднялся помятый, жалкий. Покуда приводил себя в порядок, Столбов намекнул, что хлопот с Дарьей тут немало: и то и се. Миллионщик уразумел намек: пообещал чек на три тысячи, чтобы содержать больную не в голых стенах, а как положено, в приличном помещении, и чтоб она ни в чем нужды не знала.

– Особо упреждаю: ни в коем случае не допускайте никаких господ, окромя Евгении Сергеевны Юсковой с дочерью. Может еще припожаловать прапорщик такой, Боровиков фамилия. Скажет если, что Дарья невеста его, – враки! Ежли на рожон полезет – образумьте, чтоб век помнил…

Дарьюшка тем временем, сидя в каменной келье, глядела сквозь решетку окна на дворик – пустынный и голый, с вытоптанной травой. За двориком – стена, над ней серое осеннее небо: он всегда здесь серое, неуютное, без солнца.

На столике – Евангелие. Единственная книга, которую дозволили читать, чтоб Дарьюшка в уме укрепилась.

Затворница…

… Позор, позор, позор!

Кого бы Елизар Елизарович не встретил из своих, каждый отворачивал морду.

Молва по всему Красноярску: такой и сякой, жестокий, алчный, красавицу дочь погубил. Дуню, конечно. Про Дарьюшку никто и словом не обмолвился: не успели прознать, что ли?

В поисках беспутной Дуни понаведался в заведение к мадам Тарабайкиной-Маньчжурской, прихватив с собою для бодрости квартального. Но Дуни там не оказалось. Была ли? Была, но не долго. Перешла будто на содержание господина Востротина и что Востротин увез ее в Питер.

– Ищи-свищи! Позор, позор…

Одна дочь в сумасшедшем доме, другая – проститутка. А третья дома – убогая и горбатая!..

«Так и жизнь кончится, – горестно раздумывал Елизар Елизарович, поглядывая на чубатые, седые горы. – Не все горы одолею, должно. Горы все выше и выше, а силы все меньше и меньше. На какой-то горе и аминь отдам».

Понимал: жизнь менялась не по дням, а по часам. К добру или к худу?..

Давно ли был он царь и бог тайги, и никто не смел перечить, а теперь хамье поднимает голову, какое-то соображение имеют, на царя поплевывают и самого бога под лавку упрятали.

Куда же девалась старина?..

Минули новогодние праздники, настал 1917 год…

У Дарьюшки в гостях побывал отец. Неловкий, ласковый, участливый, прячущий глаза, с богатыми подарками, с поклонами от всех Юсковых.

– Приневоливать не стану, – виновато пообещал отец. – Живи как надумаешь. Потребуется помощь – скажи.

– Спасибо, – кротко ответила Дарьюшка.

– Поправишься – живи у Михайлы Михайловича: не откажут. Да и денег я оставил Евгенье Сергеевне. Хочешь – приезжай домой. И про замужество такоже: выйдешь за кого – с богом; девой жить будешь – спаси Христос.

Дарьюшка не удержала слез. Если бы давно вот так поступил отец, разве бы она пережила столько унижений и мук?

– Григория Андреевича призвали на службу в казачье войско атамана Сотникова, – сообщил как бы между прочим. – Из России слухи идут: престол самодержца поталкивают в столице. Как бы не рухнул! Народишко отощал за войну. Голодуха.

И вдруг Дарьюшка явственно услышала знакомую мелодию «Боже, царя храни…»

Отец достал часы из кармана, нажал головку, чтобы оборвать музыку, поднялся.

– Облобызаю тебя да пойду. Дела-то ноне крутые: ни сна, ни покоя. – И, чмокнув дочь в переносье, ушел из палаты к доктору на второй этаж.

Пожилой, обрюзгший и неряшливый Столбов, нетерпеливо похаживая по кабинету, говорил что-то о нервно-реактивных психозах и что Дарьюшка, в сущности, почти здорова, да и не была столь опасной больной, чтобы ее изолировать, но тем не менее…

– Она может остаться пожизненно в психиатрических больницах.

– Как так «пожизненно?» – таращился Елизар Елизарович.

– Такое поступило решение губернского жандармского управления, – ответил доктор. – Если будете ходатайствовать…

– Да я их в пыль, в прах!

– Если можете, буду вам признателен, – поклонился доктор, пощипывая клин бороды, и Елизар Елизарович вынужден был прикусить язык: никого он не разнесет «ни в пыль, ни в прах»…

Единственное, чего добился таежный медведь, – доктор обещал держать Дарьюшку в Красноярске, а не отправлять в Томскую психиатрическую больницу в строгую изоляцию, как было определено решением губернского жандармского управления, скрепленным подписью прокурора.

Мороз, мороз и – тоска!..

Дни короткие, ночи длинные.

Отгорел на щеках Дарьюшки румянец. Сгорбившись, петляла по палате и все зябла, засовывая руки в рукава халата. Глаза ее, такие ясные когда-то, смоляные, точно опрокинулись и глядели внутрь, как в единственный источник радости и утешения. На лбу врезалась вертикальная черточка – редко расходились брови.

Тоска!..

Лютая, мутная, неизбывная. Схватывала ночами за горло, втискивая лицо в подушку, истекая скупыми слезинками, от чего на душе становилось еще беспросветнее.

Так вот какова «счастливая третья мера жизни»!

В редких снах напоминало о себе нешумливое, таежное детство, тройки с колокольцами на масленой неделе; суетливый Елизар-второй с пением псалмов, нелюдимый отец при золотых часах; набожная Клавдеюшка; горемычная скиталица Дуня и, совсем некстати, есаул Григорий с его жадными глазами…

Был день. Обыкновенный, зимний. Самодержец всея Руси – царь Польский, великий князь Финляндский и проч., и проч., и проч., – помазанник самого господа бога Николай Второй отрекся от престола.

Власть перешла в руки Временного правительства, составленного наспех. Туда вошли: князь Львов, известные капиталисты Гучков, Терещенко, Коновалов, буржуазный историк-публицист Милюков и «демократ» эсер Керенский и проч., и проч. «Десять министров-капиталистов».

Бурлящая кипень, очищающая от скверны.

– Революция!

Телеграфист почтамта, тихий чиновник, принимая чрезвычайную депешу, испугался: «Быть того не может! Не ошибка ли? Не провокация ли томских телеграфистов?!»

Бумажная лента текла на стол, испещренная точками, тире, скручивалась витками, заполненная таким огромным содержанием, объять которые не в силах был чиновничий ум.