Правитель империи - Олесь Бенюх

Председатель нижней палаты Лок Сабхи дружелюбный, обходительный Хукум Сингх ведет Хрущева после выступления в свой офис, угощает гранатовым шербетом, индийскими сладостями с перцем и тростниковым сиропом, фруктами, мороженым.

— Я дважды бывал в вашей великой стране, — говорит он, приглаживая седые усы и поправляя фиолетовый тюрбан. — Многое мне нравится — и система образования, и здравоохранения, и бесплатно предоставляемое жилье, и отсутствие безработицы и нищих и бездомных, и забота о матери и ребенке.

— А что не понравилось господину Сингху? — Хрущев, зажмурившись от удовольствия, пьет холодный шербет.

— Видите ли… — Хукум Сингх мнется, смущенно улыбается.

— Скажи ему, — Хрущев поворачивается к Суходреву, потом долго прицеливается взглядом к конфетине поаппетитнее. — Скажи ему, что тот, кто в глаза правду-матку режет, тот мне друг любезный.

— Я никак не могу уразуметь, — решается, наконец, парламентарий, тайну ваших выборов. Если всего лишь один кандидат, то почему это называется «выборы»?

— Ни хрена нет никакой тайны, — Хрущев знал, что этот «индус, индиец или сикх — сам черт не разберет, как его называть» — не понимает простейших вещей. — Выбор очень даже есть — ты голосуешь либо за, либо против. Это ли не высшая форма демократии?

Хукум Сингх трясет тюрбаном, по-прежнему смущенно улыбается.

— Я имел беседу с двумя архиепископами православной церкви, они жаловались, что многие храмы закрываются, священников преследуют. В моей стране такое никак невозможно.

— Ты вот что ему передай: Его страна — это его страна, а моя страна это моя страна. И в чужой монастырь со своим уставом не лезут. так? Хрущев в сердцах бросил на стол недоеденную конфету, сердито посмотрел на тюрбан Сингха — тоже, мол, мне вырядился, чучело гороховое. — Мы поповские догмы, проповеди, нравоучения напрочь отвергаем. Они хуже опиума. Конечно, многое из того, что мы делаем, не нравится. очень многое и очень многим, и в международных делах, и во внутренних. Вот такой казалось бы простой простой вопрос — передача Крыма от России Украине. Вроде дело ясное — и у Украины и Крыма и общность экономики, и территории рядом, и хозяйственные и культурные связи теснейшие. Нет, шипят москали аки змии-горынычи: Хрущев украинский националист, он совершает страшное преступление против русского народа, он проводит курс на дерусификацию, закрывает русские школы и факультеты. Больше того, обвиняют в негласном насаждении сионизма на том основании, что я ограничиваю действия антисемитов. Любое новшество принимают в штыки. При малейшем дуновении ветерка перемен раздаются вопли: «От этого урагана не то что грипп, страна схватит воспаление легких. Крупозное!» А он говорит — архиепископы ему жаловались! Засранцы они последние, если со своими жалобами к иностранцам идут.

Все, поехали во дворец.

Спасибо этому дому.

На вечернем концерте, который Хрущев посетил с большой неохотой, через великую силу, поддавшись настойчивым уговорам помощников, Аджубея и Ильичева («Никита Сергеевич, премьер ждет, весь дипкорпус прикатит, подумают. что черная кошка между Хрущевым и Неру пробежала»), он откровенно скучал, пока на сцене не появилась великая Индрани Рехман. Заметались по сцене могучие человеческие страсти: любовь, ревность, ненависть. бездонность страданий сменялась приступами наслаждения, жадность и скаредность — добротой и щедростью, преданность — изменой, рыдания и слезы — улыбками и смехом. Все это передавалось искусными движениями головы, рук, ног, всего тела. Пластика, ритмичность, необычайная выразительность движений пальцев, собранных в цветок лотоса, развернутых в голову змеи или птицы, заставляли затаить дыхание, сжаться в комок радости и трепета от восприятия чуда. А танцовщица волшебством чудодейственных пантомим завораживала, гипнотизировала. И зрители плакали и смеялись, ощущали себя то Богом, червем, в одно мгновение умирали, а в следующее вновь являлись на свет.

Концерт шел в открытом театре. И хотя февральские вечера в Дели довольно прохладны, Хрущев расстегнул ворот рубашки, ослабил галстук. захваченный танцем, который разбудил, всколыхнул дремавшие уже много лет, почти забытые эмоции, он не знал, что по щекам его медленно сползали две непрошенные слезы. их не будет даже тогда, когда друзья-соратники дружно отрешат его от власти, лишат всего, чего он добился в жизни, пройдя через великие страхи, испытания, мытарства и предательства, выкинут с высокого царского трона в зябкую тишь пенсионного небытия. даже тогда.

Сидевший рядом со всемогущим советским Первым секретарем Джавахарлал Неру был единственным, кто увидел эти слезы. «Благословенна сила искусства, — подумал вершитель полумиллиарда человеческих судеб, — если она и из прожженных политиков, закаленных всеми жизненными передрягами циников высекает искры сопричастия. Божественные искры!»

На сцене продолжала гениальное безумство танца бесподобная Индрани Рехман.

Предположения Джерри подтвердились: в связи с убийством Кеннеди нью-йоркская биржа несколько дней была охвачена паникой. Упали в цене акции строительных, железнодорожных и текстильных компаний; поползли вверх показатели концернов, работающих на войну. На заседании правления компаний Парсела первый вице-президент сообщил о том, что игра на бирже в течение трех дней принесла четырнадцать с половиной миллионов долларов. «Самодовольный боров, — желчно улыбаясь, подумал Джерри, молча рассматривая грузную фигуру докладчика. — нашел чем похваляться. При той благоприятной ситуации, которая сложилась на бирже и царила там семьдесят два часа, можно было сделать в пять, в десять раз больше». Ларри Салливан, по-своему истолковав улыбку Парсела, с гордостью заметил, что «во всем городе никто так славно не потрудился, как мы». Джерри пригласил Салливана на ленч в свой клуб.

— Я предлагаю, — возвышенно произнес Ларри, — бокалом этого старого французского вина отметить наш очередной биржевой успех. Я всегда с симпатией относился к Джону Кеннеди, но если его смерть способствовала хоть в какой-то мере процветанию нашего общего дела, я не вижу особых причин для глубокого траура. Король умер. Да здравствует король!

— Иисус Христос свидетель, Кеннеди был моим другом, сухо обрезал Салливана Джерри. — Над будущим королем, которому ты так преждевременно и легкомысленно кричишь здравицу, еще придется поломать и голову и копья. Теперь о главном. Мне не нравится, что ты сравниваешь нас с кем бы то ни было в этом городе. Я считаю, что четырнадцать с половиной миллионов долларов, о которых ты говорил на заседании правления — это не победа, а поражение.

— Почему? — простодушно удивился Салливан. — Пока тебя не было, я лично руководил всеми операциями.

— Я наблюдал за ними, когда летел в Нью-Йорк, — засмеялся Джерри. Смех его был похож на удары молотка по листу жести. Салливан слишком хорошо знал этот смех Парсела. Появилось противное, холуйское ощущение страха. По груди и по спине поползли мурашки. — И не вмешивался, не так ли? Хотя вмешаться следовало бы. В одном случае промедлили с операцией на двенадцать минут и потеряли девятьсот тысяч. В другом случае вообще проморгали сделку. В третьем… Э, да что говорить стареем, Ларри, стареем.