Такое разное будущее - Станислав Лем

Он облокотился на остекленную калитку. Так мы и стояли, а сад шумел.

– Вот уже несколько месяцев каждый, с кем я сталкиваюсь, все равно в какой обстановке, хочет задать мне один и тот же вопрос. Правда, никто не задает. Коллеги по лаборатории знают состояние исследований так же хорошо, как я, и, несмотря на это, даже они молчат – даже самые близкие, даже Калларла. Что сказать им? Высказать свои предположения? Посеять надежды? По какому праву? Авторитет – это ответственность. Так нас учили. Чем больше авторитет, тем больше ответственность. А все ждут. Смотрят и ждут. Они верят в Гообара. А в кого верить Гообару?

Он не кричал, даже не повысил голоса, и все же его было слышно, казалось, по всему кораблю. Но кругом было пусто. Прямо перед нами тянулась длинная цепочка синих ночных ламп. Справа в черных провалах открытых настежь дверей шумел невидимый парк.

– И даже сейчас, вот в эту минуту, когда я говорю с вами, вы думаете: «Все это так, но что он все-таки думает? На что он рассчитывает? Чего ждет? Каково его мнение?»… Разве я не прав?

Мы молчали. Он был прав.

Наступила тишина. Гообар поднес к глазам часы и выпрямился.

– Что ж, надо идти начинать.

– Что?

– Новый день.

Он кивнул нам, пересек коридор и исчез в лифте.

Было три часа ночи.

Когда горный поток встречает на пути неодолимые скалы, он начинает заполнять долину. Это длится месяцы и годы. Тонкая ниточка воды сочится неустанно, невидимая среди черных утесов; но вот в один из дней долина превращается в озеро, а поток, переливаясь через его берега, продолжает дальнейший путь.

Именно такая невозмутимая терпеливость, свойственная природе, которая из блуждающих атомов создает планеты, полыхающие огнем, закованные в ледовый панцирь или поросшие зелеными парками, была присуща скульптору Соледад. Четыре года Соледад работала над произведением, ради которого отправилась с нами в экспедицию. Это была статуя астрогатора.

Должен признаться, что я много раз задавался вопросом: почему она выбрала моделью своего произведения Сонгграма? Ведь на корабле были такие астрогаторы, как стальной Тер-Аконян – человек с необычайно внимательными глазами, державшийся несколько особняком; был Гротриан – старик с головой мыслителя, обрамленной серебряными волосами; был появлявшийся на людях реже других Пендергаст – высокий, немного сутулый, как бы несколько утомленный собственным ростом, зрачки его глаз, постоянно нацеленные в неизмеримые дали, сузились до черных точек, потому что он часто нес ночные вахты. А Соледад выбрала самого заурядного из них – менее героическую внешность трудно было себе представить. Сонгграм, полноватый, темноволосый мужчина, очень любил смеяться, не только когда был среди людей, но и наедине с собой. Часто, проходя мимо его комнаты, можно было слышать доносившиеся оттуда взрывы смеха. Он хохотал над любимой книжкой, над произведениями древних астрономов; его, как он говорил, забавляло не убожество их знаний, а их самоуверенность. Не случайно именно к нему направилась делегация детей с самым серьезным на свете предложением сделать какую-нибудь катастрофу – «маленькую, но настоящую», потому что без нее скучно.

Мы увидели скульптуру накануне четвертой годовщины со дня вылета с Земли. Она еще стояла в мастерской. Соледад, одетая в серый пыльный рабочий комбинезон, стянула полотно, окутывавшее скульптуру. Астрогатор был изваян не в тяжелом каменном скафандре, не с поднятой вверх головой, не со взглядом, устремленным к звездам. На простом пьедестале стоял один из нас, чуть-чуть наклонившись, будто как раз хотел двинуться вперед и силился что-то вспомнить. В изгибе его губ было нечто такое, из-за чего нельзя было определить сразу, улыбаются они или вздрогнули в тревоге. Он сосредоточенно думал о чем-то важном и, казалось, слегка удивлялся тому, что стоит один на гранитном цоколе.

Когда Соледад спросила Сонгграма о своей работе, тот ответил:

– Ты веришь в меня больше, чем я сам.

На выпуклом щите, расположенном перед главным пультом рулевого управления, в течение четырех лет чернели цифры 281,4 и 2,2, означающие наш галактический курс, выраженный в угловых координатах. Серебристая точка, изображавшая наш корабль на большой звездной карте, дошла до половины пути, но небо по-прежнему оставалось неподвижным. Только немногие самые близкие звезды лениво передвигались на черном фоне: яркий голубой Сириус не спеша подползал к красной Бетельгейзе да звезды Центавра сияли все ярче; однако никто, кроме астрафизиков, не измерял течения времени величинами столь ничтожными по отношению к вечно мертвой бездне, которая нас окружала. Время, казалось, замедлилось даже внутри корабля, каждый наступающий день был подобен предыдущему, искусственный цикл времен года уже никого не обольщал, и мы замечали течение времени лишь благодаря новым людям, появлявшимся среди нас, хотя мы были замкнуты в герметичной оболочке корабля.

Четырехлетний сын Тембхары (он родился уже на корабле) как-то за игрой спросил меня:

– Дядя, а как выглядят настоящие люди?

– Что ты говоришь, малыш! – удивился я. – Какие такие настоящие люди?!

– Те, что живут на Земле.

– Так ведь все мы жили на Земле, – возразил я со скрытым волнением. – Твой отец, твоя мама, все мы… ты сам увидишь, когда мы вернемся. Впрочем, на видео записано немало всяких историй о жизни на Земле, ты ведь смотришь их и знаешь, что там люди как две капли воды похожи на нас.

– Э, – возразил мальчик, – это все ненастоящее, это только видео…

Дети постарше напоминали нам о своем существовании и более ощутимо: детский парк становился для них тесен, и, расширяя игровое пространство, они устраивали на палубах и в коридорах «Геи» состязания в беге, наполняя шумом целые корабельные ярусы.

Время шло. Мальчики становились мужчинами, девочки – женщинами. В кабинетах и лабораториях мелькали новые молодые лица. Происходившие изменения, естественно, не сводились к росту научных и художественных коллективов – были и другие перемены. У многих из нас в кругу близких, помимо родных, коллег и друзей, появились молодые люди, которые заходили поделиться чем-то сокровенным, попросить совета или помощи. Знакомства нередко превращались в дружбу. Это было и радостно, и грустно. Радостно потому, что юность тянется лишь к тем, кто собственным трудом создавал ценности, достойные продолжения. Грустно потому, что такой гость – первый вестник того, что твоя собственная молодость кончилась. Нильс Ирьола бывал у меня часто. Теперь он был высоким, худощавым юношей; когда он улыбался или просто разговаривал, обнажались зубы, будто он надкусывал слова, как мелкие, сочные фрукты. У него был очень живой ум, но его таланты были так перемешаны с полудетскими странностями, что автоматы, вынужденные отделять чистый металл от шлака, изнемогали. Знакомясь с его математическими работами, взрослые специалисты и бранились, и улыбались, потому что даже его чудачества отличались своеобразной прелестью. Он и сын профессора Трегуба, Виктор, моложе Нильса на год, составляли неразлучную пару; их можно было застать в самых невероятных местах за горячим спором.