Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак

Круглова, начальник УРЧ промышленной колонии в Улан-Удэ, и вольнонаёмный врач Мохова в Инте, Калинин, Колмо-зев, Норин, работники рудоуправления в Гусиноозёрске, и даже Шапиро, Шутов, Новиков и многие, многие другие, всех не перечислишь и не назовёшь, да и вряд ли это необходимо. ИМЯ ИМ — МИЛЛИОНЫ!

Валентина Тур была менее эмоциональной, чем Екатерина Лодыгина, более сдержанной. Высокая, стройная, красивая, она в силу занимаемого ею положения в интинском обществе, не позволяла себе быть такой непосредственной, как Лодыгина, но и она была в числе протестующих. Полюбила заключённого Евгения Костюкова, и, как только он был освобождён, бросила своего мужа и уехала с ним в Туркестан.

* * *

Никогда не унывающий Осадчий, как говорится, время от времени будоражил весь отдел. То острым анекдотом, то каким-то ловко переданным случаем из морской жизни, то просто мечтами о будущем.

Работал о очень легко и смело — так же и жил. После освобождения остался в Инте механиком крупнейшей шахты, где в своё время я со Скитевым устанавливал копёр.

В конторе отдела мы имели сахар, чай, продукты из посылок, в большом количестве табак и папиросы. Имели даже свою опасную бритву. Продукты хранились в столах вольнонаёмных, так как их столы были экстерриториальны и обыскам наскакивающих надзирателей не подвергались (это им запрещалось). Зато уж в наших столах они рылись беспощадно и с самозабвением. И ведь характерно то, что они великолепно знали, что у нас им ничего не найти, знали, что мы всё храним у вольнонаёмных, и всё же не проходило ни одной недели без обысков.

Бритву мы хранили в полом железном цилиндре, с искусно подогнанной пробкой на резьбе. Валик лежал открыто на столе в куче различных деталей, подлежащих эскизирова-нию. Иногда этот валик попадал в руки надзирателя, он его вертел во все стороны и, не найдя криминала, клал обратно.

— Гражданин начальник, там в углу есть тряпка, можно вытереть руки, — говорил в этих случаях кто-нибудь из нас.

Бриться старались утром, до прихода вольнонаёмных, приходивших на работу на целый час позже нас. Утреннее время было выбрано не случайно — в эти часы, как правило, обысков не было. А если бы даже кто-нибудь случайно и неожиданно наскочил, — бреющийся был бы предупреждён постом, выставленным у входа в отдел.

В цехе все должности были заняты заключёнными — литовцами, эстонцами, украинцами. Русских было совсем мало. Ещё меньше было вольнонаёмных, в основном, только руководящий состав.

Стоило только на территории РМЗ появиться надзирателю, об этом тут же знали во всех уголках завода, в конторах, кладовых, инструменталках. Эта весть разносилась с баснословной скоростью. Да и не удивительно! «Вестовыми» были практически все, — и заключённые, и значительная часть вольнонаёмных.

Нередко Валентина Тур, отнимая от уха телефонную трубку (внутренний телефон стоял у неё прямо на столе), с хитрой улыбкой, не без некоторого жеманства и кокетства, спрашивала:

— К нам не заходил надзиратель? — и, помолчав, указывая на телефон, заканчивала, — спрашивают!

Это служило сигналом. И тот, кто звонил, был уверен, что нам обязательно передадут. И немедленно!

А Валя? Да что Валя! Она нас ведь не предупреждала, она только передала телефонный вопрос. Обвинить её в соучастии никак было нельзя!

Или как ты обвинишь Катю Лодыгину, если, входя в контору, невинным голосом и как бы нехотя, она спрашивала:

— А вы не знаете, нашёл ли надзиратель что-нибудь в кладовой у Тарлинского?

И мы уже знали, что скоро «гости» будут и у нас.

В этом случае Иван Иванович завёртывает «козью ножку» и выходит в тёмный коридорчик покурить. Через небольшой промежуток времени открывает дверь и со словами: «Пожалуйста, гражданин надзиратель, заходите!» — пропускает впереди себя одного, двух, а то и трёх надзирателей.

Абрам Исаевич Тарлинский работал сменным кладовщиком материальной кладовой. По образованию — инженер. Арестован в Москве, где работал на каком-то заводе. Срок получил десять лет за контрреволюционную агитацию. С его младшим братом Давидом Исаевичем я работал в тридцатых годах в прокатном цехе на заводе «Серп и Молот». Вначале он был механиком цеха, потом начальником, а после войны перешёл работать в Министерство чёрной металлургии. Своему брату Абраму не помогал, даже не писал ему писем, — боялся, что обвинят в потере бдительности. Такого брата можно было бы обозвать весьма не лестными словами и ничуть не погрешить перед истиной. Его эгоистичность, трусливая сущность, весьма близко стояла к тем людям, чья философия сводилась к принципу: в мире есть только я, а все остальные должны служить моим желаниям, страстям и прихотям.

Можно было бы совсем не останавливаться на этом человеке, но он, к сожалению, не являлся каким-то исключением в ту пору. Трусость и беспокойство за своё благополучие толкали этих людей на путь отказа от своего родного брата, отца, матери, затем к клевете на своего товарища по работе или соседа по квартире, — и перед вами сформировавшийся участник и пособник многих трагедий.

Напарником Тарлинского по кладовой был бывший партийный работник города Ленинграда Сайкин. В заключение он попал в связи с делом Вознесенского.

Маленький, кругленький, живой, деятельный. Трудно было найти человека с такими твёрдыми убеждениями, что постигшая его беда и беды остальных — не вечны. Он доказывал и обосновывал необходимость борьбы с невзгодами и утверждал, что сохранение жизни во что бы то ни стало — будет нашей победой. Он призывал людей донести себя в те времена, когда правда станет достоянием всего общества и когда потребуются живые свидетели этих кровавых лет.

Его оптимизм не знал пределов и заражал окружающих верой в торжество справедливости. С ним было легко жить и отражать удары озверевших и потерявших себя людей.

В моей работе на заводе были не только розы, встречались и шипы. Две неприятных технических ошибки, которые в обычных условиях и без взаимопомощи могли бы закончиться весьма печально.

Я делал шестерни для механизма подачи топлива под котлы тепловой электростанции. Шестерни оказались негодными, так как при расчёте и проектировании долбяка я не учёл, что зуб изношенных шестерён коррегирован. Со станции шестерни привезли обратно на завод как явно бракованные. Естественно, произошёл скандал, правда, не дошедший до Горяивчева. Эдельман этого не допустил. Он договорился с начальником станции, что новые шестерни будут готовы через шесть часов и попросил не предавать задержку огласке.

Вольнонаёмный начальник литейного цеха, посвящённый Эдельманом в мою ошибку, сам лично, без официального требования, выдал мне лично необходимые чугунные болванки. Инструментальщик, рыжий шофёр из Ленинграда, в течение часа изготовил новый долбяк. За это время токарь успел проточить