Исповедь моего сердца - Джойс Кэрол Оутс

Разглядывая нечеткую фотографию через лупу, которой Уоррен пользуется для чтения, Милли не может сдержать дрожи: Термонд Блихтман. Новая церковь Назорея. Мой исчезнувший брат. Возможно ли?

Что-то падает с ажурного металлического столика (май, уже тепло, они завтракают на террасе) и разлетается на куски. Табита бросается подметать.

— Что с тобой, дорогая, чего это ты так разнервничалась? — в своей обычной, полуучастливой-полураздраженной, манере спрашивает Уоррен; Милли отбрасывает газету, зевает, потягивается и объявляет, что вовсе она не разнервничалась:

— Просто скучно! Ричмонд такой… маленький.

Это преподобный Термонд Блихтман помог Милли принять решение. Равняясь на старшего брата, она отважно пойдет навстречу своей судьбе.

Милли с такой тоской говорит, как соскучилась по брату. Дэриану и сестре Эстер, как хочет съездить к ним в штат Нью-Йорк, что Уоррену невольно кажется, будто он сам уговаривает ее сесть на поезд и отправиться на север — «встряхнуться». Сначала Милли поедет в Скенектади повидаться с Дэрианом, потом переберется на запад, в Порт-Орискани, где Эстер принимает участие в движении, которое ричмондцы, конечно же, назвали бы «безнравственным»: медицинские сестры, социальные работники, добровольцы (почти исключительно женщины) пропагандируют только что созданную организацию, Американскую лигу по контролю за рождаемостью. (Преуспевающая ричмондская матрона, Милли находит это название таким грубым и неприличным, что не осмелилась бы произнести его в присутствии посторонних. Контроль за рождаемостью! «Хотя, не спорю, для людей низшего сословия это вещь полезная. И все же, подумайте только, сколько невинных младенцев останутся нерожденными!»)

На ричмондском вокзале Милли целует на прощание любящего мужа и детей и обещает отсутствовать не более двух недель.

— Я уже скучаю по вам, дорогие мои, — слышит она собственный звонкий голос, и в глазах ее светятся радость, кураж и что-то вроде страха; поднимаясь в вагон и весело махая рукой мужу и детям, стоящим от нее всего в нескольких ярдах, она уже погрузилась в хаос, возврата из которого нет.

По мере того как поезд неотвратимо стремится на Запад, в ее сознании мелькает: наверное, наверняка он чувствует мое приближение. Мое появление. Мое возвращение в его жизнь.

В Нью-Йорке Миллисент Стерлинг сразу же направляется в «Уолдорф-Асторию», единственную известную ей гостиницу, где они с Уорреном останавливались прежде, а на следующий вечер ловит такси и направляется в «Медисон-сквер-гарден» на слет — точнее, добраться удается лишь в окрестности парка, так как на улицах такое движение, столько машин, пешеходов и конной полиции, орущей на толпу, что водитель вынужден остановиться в двух кварталах от указанного места: «Дальше не проедешь, мэм». В зеркале заднего вида Милли замечает, как он хмурится и качает головой: не может, наверное, понять, что мне, белой женщине, здесь понадобилось, она улыбается. И что это у меня за персональное приглашение на подобное действо.

Как пишут газеты, слет 19 июня 1929 года станет «историческим» событием. Никогда еще столько негров не собиралось по такому поводу в самом сердце белого мегаполиса; только принц Элиху, лидер Всемирного союза борьбы за освобождение и улучшение жизни негров; мог привлечь такое внимание. Милли весьма умно, как ей кажется, подобрала костюм для сегодняшнего представления: чтобы скрыть, по возможности, цвет кожи, она надела модную тунику сизо-серого цвета, с длинными рукавами и высоким кружевным воротником; под цвет ей — чулки из чистого шелка; далее — белые сетчатые перчатки, шляпку с невысокой тульей в испанском стиле из блестящей черной соломки, изготовленную на заказ лучшей ричмондской мастерицей, с черной вуалью из кисеи с горошинами — «и стильно, миссис Стерлинг, и очень сексуально», отметила шляпница. И вот она, миссис Стерлинг, пешком — редко ей доводится совершать пешие прогулки в подобных местах — идет по широким городским улицам и авеню в чуждой, враждебной атмосфере, задыхаясь от волнения, как юная девица, пустившаяся в авантюру тайком от старших; ее подхватывает ревущая толпа, со всех сторон черные лица, вплывающие через множество ворот в «Медисон-сквер-гарден». Горделиво колышется полотнище: «Первый ежегодный слет черных сообществ». Повсюду виднеются большие плакаты с изображением принца Элиху, моложавого умного красивого негра с пламенным взором, в белом «кафтане» и шлеме со страусовым пером — забавное, но с умом подобранное одеяние, отмечает Милли; стиснутые челюсти, благородный и в то же время жестокий вид. «Да, это — Лайша». Милли узнала бы своего возлюбленного где угодно, а он — ее, даже под маской.

С трудом поднимаясь по ступеням, стиснутая возбужденной толпой, Милли слышит чей-то возглас:

— Мэм? Мэм! — Она неловко оборачивается и в десяти футах от тротуара видит полицейского в каске, белого, глаз не видно за темным козырьком; она делает вид, что не слышит, и продолжает двигаться вперед.

Внутри помещения гораздо жарче и душнее, чем на улице; здесь слишком много народу; слишком много; чуткие ноздри Милли начинают улавливать разные запахи; похоже, в глубине души она рассчитывала, что перед ней, миссис Уоррен Стерлинг из Ричмонда, штат Виргиния, белой женщиной, знакомой принца Элиху, толпа будет расступаться, и хоть, понятно, ожидать этого глупо, ее тем не менее немного смущает ощущение… собственной анонимности, даже несмотря на белизну кожи.

В фойе выстроились длинные очереди к кассам, ибо многие, как и Милли, не озаботились приобретением билетов заранее; огромное, с высокими потолками помещение дрожит от гула, создаваемого эхом тысяч голосов; всеобщее возбуждение, атмосфера напряженного ожидания; тут и там видны пикеты — кто это? Враги союза? Кто-то грубо сует в руку Милли листовки, Милли слишком хорошо воспитана, чтобы отказаться. «Лига всех народов протестует против черного сионизма», «Манифест Национальной ассоциации цветных», «Черные социалисты всех стран, соединяйтесь!», «Почему Иисус Христос принял смерть за тебя?», «Принц Элиху — предатель своего народа и родины». Разговоры ведутся на повышенных тонах, там и сям возникают споры, стычки, потасовки; временами наступают мгновения жутковатой тишины, когда все вокруг застывают в ожидании того, что произойдет в следующий момент; негры-гиганты в форме с символикой союза, с темными пятнами пота под мышками быстро и ловко выдворяют из зала пикетчиков, проводя, или, скорее, протаскивая, их сквозь встречный поток людей.

Красивая дорогая испанская шляпка Милли сбилась набок, вуаль, повлажневшая от дыхания, прилипла к лицу. Нашарив эбеновые шляпные булавки, Милли поправляет шляпку; ей кажется, что на нее устремлены взоры, скорее любопытные, чем удивленные или неодобрительные. Белая женщина, белая дама — здесь? Милли чувствует себя так, будто попала на иностранную территорию, не пересекая границ Соединенных Штатов; может, нужно было все это сделать как-то иначе… например, без всяких сюрпризов послать телеграмму Лайше, известив о своем приезде заранее?

Билет стоит один доллар. Милли дрожащими руками достает деньги, сетчатые перчатки где-то уже запачкались.