Давно закончилась осада... - Владислав Крапивин

Наконец несколько отчаянных солдат, пригибаясь, побросали к башне вязанки хвороста и кинули в них факел. Взвился дым. Лишь тогда в амбразуру высунулся штык с белой тряпицей.

Хворост моментально раскидали.

Отошла кованая дверь, и появились закопченные, перевязанные защитники во флотских и пехотных мундирах. Впереди — молодой офицер без фуражки, с грязной повязкой на голове.

— Вы сдаетесь? — шагнул к ним адъютант.

— А вы сами не видите? — Флотский офицер сердито сунул ему в руки свою саблю.

— Могли бы сделать это и раньше, — хмуро, словно пряча виноватость, укорил его адъютант. — Столь бессмысленное сопротивление уже не геройство, а нарушение воинского этикета.

— А выкуривать противников, словно клопов, не нарушение воинского этикета? — огрызнулся моряк. И добавил тише: — Мы бы и не сдались, но с нами мальчик…

Мальчик был чуть повыше барабанщика. В бескозырке и рваном флотском мундире. Из-под околыша торчали белобрысые космы. Он смотрел устало, но без испуга. Вслед за остальными положил на землю штыком вперед длинное ружье, выпрямился, скрестил на груди руки. Встретился с барабанщиком глазами и… чуть улыбнулся.

Счастливый своей победой командир дивизии — такой же израненный и закопченный, как защитники башни, — подошел к пленным. Сказал, что восхищен их беспримерной храбростью и сегодня же снесется с командованием противника через парламентера: попросит каждого храбреца представить к награде. Затем приказал адъютанту отправить пленников в тыл и разместить с возможными удобствами.

…Бой по всей линии стихал. Война стихала… Противник добровольно оставил отбитые у войск ее величества бастионы. Удерживать их, когда потеряна основная высота, не было смысла.

Ночью войска противника без помех перешли на другую сторону Главной бухты по громадному наплавному мосту. Их пытались обстреливать, но без результата. А для преследования не было сил.

Уцелевшие жители города тоже уходили. Переправлялись кто на чем.

Город горел. Иногда гремели взрывы. Посреди бухты пылал запаленный зажигательной ракетой фрегат.

Защитников башни наутро отвели в длинное каменное здание флотских экипажей, уцелевшее в бомбардировках. От Второго Колониального полка назначили караульную команду — десяток стрелков. Мальчик напросился с ними.

Рядовых матросов и солдат разместили в казарме, офицеров — в командирском крыле. Взяли с них слово, что не будут делать попыток к бегству и дождутся обмена пленными, и после этого разрешили гулять по территории казарм.

Оказалось, что пленный мальчишка — офицер. Он был всего на год старше барабанщика, и в начале войны его записали во флотские юнкера, но в условиях обороны время считалось не как в мирной жизни. Месяц — за год. И за два дня до штурма вышел приказ о присвоении юнкеру звания мичмана. Вот так! Жаль только, что не успел обзавестись офицерской формой…

Юный мичман служил порученцем у начальника третьей артиллерийской дистанции и накануне решительной битвы пришел на Главную высоту с пакетом. Здесь он заночевал. Поэтому и оказался в гуще боя. И, говорят, воевал не хуже других…

Но все это наш мальчик узнал позже.

А сначала он издалека, со щемящим любопытством приглядывался к т о м у м а л ь ч и к у, когда они оба бродили по мощеному ракушечными плитами двору. На плитах лежали десятифутовые якоря со сгнившими дубовыми штоками.

Несколько раз пленный мальчик встречался с барабанщиком взглядом и, кажется, улыбался снова. Без заискивания, без вызова. Просто у л ы б а л с я.

Наконец, словно подчиняясь натянувшейся между ними каучуковой нити, они сошлись у изъеденного ржавчиной громадного якоря.

И каждый стал смотреть на сапоги другого.

Потом пленный спросил:

— Вас как зовут? — На языке противника он говорил как на своем.

— Даниэль Дегар… Барабанщик. Только барабан разбило… А вы… кто?

— Мичман Астахов. Виктор…

— Викт о р?

— В и ктор. А можно Витя…

— Вить'а…

— Ну да. Или Витька… Если "Витька", тогда не "вы", а "ты".

Барабанщик Даниэль Дегар запустил руку в карман широких красных брюк. Вынул яблоко — их добывали в захваченных деревнях интендантские разъезды.

— Хочешь?

— Ага… гран мерси. — И растянул в улыбке широкие, в мелких трещинках губы. Лицо у него было круглое, курносое, а глаза серые.

Потом губы сжались, и мичман Астахов, то есть "Ви-ть-ка", с усилием разломил яблоко.

— Вот так лучше. Держи…

Они сели на плиту, привалились плечами к якорному штоку — Витька левым, Даниэль правым. Дым над городом во многих местах развеялся. Сильный дождь, который шел всю ночь, погасил пожары. Видны были круглые белые облака. Нигде не стреляли.

Потом они часами сидели рядом и говорили про всякое. И про свою прежнюю жизнь говорили. Витькин отец, морской офицер, умер перед войной. А его, Витьку, определили в юнкерскую роту. Мать с сестренками в самом начале обороны уехала в другой город, подальше от снарядов. Мальчишек-юнкеров, несмотря на их протесты, тоже вывезли в тыл, но Витьку перед этим отпустили проводить мать, и он будто бы случайно отстал от своей роты. И примкнул к флотскому экипажу, который занял позиции на третьей артиллерийской дистанции. Ну и… воевал как все.

— И повезло. За всю оборону — ни одной царапины.

— И у меня… Только вот рукав, — мальчик шевельнул плечом с зашитым сукном.

Потом помолчал и сказал, что застрелил бородатого солдата. Все поведал, как было. Как испугался. И как убили капрала Бовэ.

Витька проследил за полетом желтой бабочки и сказал с виноватой ноткой:

— Что поделаешь, война…

— А зачем?

— Зачем война?

— Да.

— Ну… не знаю. Это ведь… вы пришли к нам с десантом. А нам что делать? — Он будто оправдывался. А оправдываться было не в чем!

Мальчик сморщил лоб.

— Я не про то. Я вообще… про всё целиком. Нынче одни с десантом, завтра другие, каждый считает, что он прав. И убивают всех одинаково… Зачем?

— Но ты вот тоже… пошел в барабанщики.

— Так получилось. Я вообще-то хотел в моряки…

— И я! Моряки ведь не только воюют! Они делают открытия!

— Я знаю. Я читал про капитанов Ла Перуза и де Бугенвиля…

— И я читал… А еще у меня вот… — Витька расстегнул потрепанный мундирчик, достал из-за брючного пояса плоскую книгу в оранжевом потертом переплете. — Это… мама подарила, когда мне двенадцать лет исполнилось. Я с ней нигде не расстаюсь. А там, в башне, она меня от раны спасла, от осколка. Видишь? — Верхний угол у корешка был прорублен, словно острым топориком.