Идиот - Федор Достоевский

А между тем все эти люди, — хотя, конечно, были “друзьямидома” и между собой, — были однако же далеко не такими друзьями ни дому, нимежду собой, какими принял их князь, только что его представили и познакомили сними. Тут были люди, которые никогда и ни за что не признали бы Епанчиных хотьсколько-нибудь себе равными. Тут были люди даже совершенно ненавидевшие другадруга; старуха Белоконская всю жизнь свою “презирала” жену“старичка-сановника”, а та, в свою очередь, далеко не любила ЛизаветуПрокофьевну. Этот “сановник”, муж ее, почему-то покровитель Епанчиных с самойих молодости, председательствовавший тут же, был до того громадным лицом вглазах Ивана Федоровича, что тот кроме благоговения и страху ничего не могощущать в его присутствии, и даже презирал бы себя искренно, если бы хоть однуминуту почел себя ему равным, а его не Юпитером Олимпийским. Были тут люди, невстречавшиеся друг с другом по нескольку лет и не ощущавшие друг к другу ничего,кроме равнодушия, если не отвращения, но встретившиеся теперь как будто вчераеще только виделись в самой дружеской и приятной компании. Впрочем, собраниебыло немногочисленное. Кроме Белоконской и “старичка-сановника”, в самом делеважного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидныйвоенный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайноймолчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть лидаже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов,которые знают всё, “кроме разве самой России”, человек, говорящий в пять лет поодному “замечательному по глубине своей” изречению, но впрочем такому, котороенепременно входит в поговорку, и о котором узнается даже в самом чрезвычайномкругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно послечрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в большихчинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигови даже с некоторою враждебностью к подвигам. Этот генерал был непосредственныйначальник Ивана Федоровича по службе и которого тот, по горячности своегоблагодарного сердца и даже по особенному самолюбию, считал своим благодетелем,но который отнюдь не считал себя благодетелем Ивана Федоровича, относился кнему совершенно спокойно, хотя и с удовольствием пользовался многоразличнымиего услугами, и сейчас же заместил бы его другим чиновником, если б этопотребовалось какими-нибудь соображениями, даже вовсе и не высшими. Тут был ещеодин пожилой, важный барин, как будто даже и родственник Лизаветы Прокофьевны,хотя это было решительно несправедливо; человек, в хорошем чине и звании,человек богатый и родовой плотный собою и очень хорошего здоровья, большойговорун и даже имевший репутацию человека недовольного (хотя, впрочем, в самомпозволительном смысле слова), человека даже желчного (но и это в нем былоприятно), с замашками английских аристократов и с английскими вкусами(относительно, например, кровавого ростбифа, лошадиной упряжи, лакеев и пр.).Он был большим другом “сановника”, развлекал его, и кроме того, ЛизаветаПрокофьевна почему-то питала одну странную мысль, что этот пожилой господин(человек несколько легкомысленный и отчасти любитель женского пола) вдруг да ивздумает осчастливить Александру своим предложением. За этим, самым высшим исолидным, слоем собрания следовал слой более молодых гостей, хотя и блестящихтоже весьма изящными качествами. Кроме князя Щ. и Евгения Павловича, к этомуслою принадлежал и известный, очаровательный князь N., бывший обольститель ипобедитель женских сердец во всей Европе, человек теперь уже лет сорока пяти,всё еще прекрасной наружности, удивительно умевший рассказывать, человек ссостоянием, несколько впрочем расстроенным, и, по привычке, проживавший болееза границей. Тут были наконец люди, как будто составлявшие даже третийособенный слой и которые не принадлежали сами по себе к “заповедному кругу”общества, но которых, так же как и Епанчиных, можно было иногда встретитьпочему-то в этом “заповедном” круге. По некоторому такту, принятому ими заправило, Епанчины любили смешивать, в редких случаях бывавших у них званыхсобраний, общество высшее с людьми слоя более низшего, с избраннымипредставителями “среднего рода людей”, Епанчиных даже хвалили за это иотносились об них, что они понимают свое место и люди с тактом, а Епанчиныгордились таким об них мнением. Одним из представителей этого среднего родалюдей был в этот вечер один техник, полковник, серьезный человек, весьмаблизкий приятель князю Щ., и им же введенный к Епанчиным, человек, впрочем, вобществе молчаливый и носивший на большом указательном пальце правой рукибольшой и видный перстень, по всей вероятности, пожалованный. Тут был наконецдаже один литератор-поэт, из немцев, но русский поэт, и сверх того совершенноприличный, так что его можно было без опасения ввести в хорошее общество, Онбыл счастливой наружности, хотя почему-то несколько отвратительной, леттридцати восьми, одевался безукоризненно, принадлежал к семейству немецкому, ввысшей степени буржуазному, но и в высшей степени почтенному; умел пользоватьсяразными случаями, пробиться в покровительство высоких людей и удержаться в ихблагосклонности. Когда-то он перевел с немецкого какое-то важное сочинениекакого-то важного немецкого поэта, в стихах, умел посвятить свой перевод, умелпохвастаться дружбой с одним знаменитым, но умершим русским поэтом (есть целыйслой писателей, чрезвычайно любящих приписываться печатно в дружбу к великим,но умершим писателям) и введен был очень недавно к Епанчиным женойстаричка-сановника”. Эта барыня слыла за покровительницу литераторов и ученых идействительно одному или двум писателям доставила даже пенсион, чрез посредствовысокопоставленных лиц, у которых имела значение. А значение в своем роде онаимела. Это была дама, лет сорока пяти (стало быть, весьма молодая жена длятакого старого старичка, как ее муж), бывшая красавица, любившая и теперь, помании, свойственной многим сорокапятилетним дамам, одеваться слишком уже пышно;ума была небольшого а знания литературы весьма сомнительного. Нопокровительство литераторам было в ней такого же рода манией как пышноодеваться. Ей посвящалось много сочинений и переводов; два-три писателя, с еепозволения, напечатали свои, писанные ими к ней, письма о чрезвычайно важныхпредметах… И вот всё-то это общество князь принял за самую чистую монету, зачистейшее золото, без лигатуры. Впрочем, все эти люди были тоже, как нарочно, всамом счастливом настроении в этот вечер и весьма довольны собой. Все они доединого знали, что делают Епанчиным своим посещением великую честь. Но, увы,князь и не подозревал таких тонкостей. Он не подозревал, например, чтоЕпанчины, имея в предположении такой важный шаг, как решение судьбы их дочери,и не посмели бы не показать его, князя Льва Николаевича, старичку-сановнику,признанному покровителю их семейства. Старичек же сановник, хотя, с своейстороны, совершенно спокойно бы перенес известие даже о самом ужасном несчастьис Епанчиными — непременно бы обиделся, если б Епанчины помолвили свою дочь безего совета и, так сказать, без его спросу. Князь N., этот милый, этот бесспорноостроумный и такого высокого чистосердечия человек, был на высшей степениубеждения, что он — нечто в роде солнца, взошедшего в эту ночь над гостиной Епанчиных.Он считал их бесконечно ниже себя, и именно эта простодушная и благороднаямысль и порождала в нем его удивительно-милую развязность и дружелюбность кэтим же самым Епанчиным. Он знал очень хорошо, что в этот вечер долженнепременно что-нибудь рассказать для очарования общества и готовился к этомудаже с некоторым вдохновением. Князь Лев Николаевич, выслушав потом этотрассказ, сознавал, что не слыхал никогда ничего подобного такому блестящемуюмору и такой удивительной веселости и наивности, почти трогательной в устахтакого Дон-Жуана, как князь N. А между тем, если б он только ведал, как этотсамый рассказ стар, изношен; как заучен наизусть и как уже истрепался и надоелво всех гостиных, и только у невинных Епанчиных являлся опять за новость, завнезапное, искреннее и блестящее воспоминание блестящего и прекрасногочеловека! Даже, наконец, немчик-поэтик, хоть и держал себя необыкновеннолюбезно и скромно, но и тот чуть не считал себя делающим честь этому дому своимпосещением. Но князь не заметил оборотной стороны, не замечал никакойподкладки. Этой беды Аглая и не предвидела. Сама она была удивительно хорошасобой в этот вечер. Все три барышни были приодеты, хоть и не очень пышно, идаже как-то особенно причесаны. Аглая сидела с Евгением Павловичем инеобыкновенно дружески с ним разговаривала и шутила. Евгений Павлович держалсебя как бы несколько солиднее, чем в другое время, тоже, может быть, изуважения к сановникам. Его, впрочем, в свете уже давно знали; это был там ужесвой человек, хотя и молодой человек. В этот вечер он явился к Епанчиным скрепом на шляпе, и Белоконская похвалила его за этот креп: другой светскийплемянник, при подобных обстоятельствах, может быть, и не надел бы по такомдяде крепа. Лизавета Прокофьевна тоже была этим довольна, но вообще онаказалась как-то уж слишком озабоченною. Князь заметил, что Аглая раза два нанего внимательно посмотрела и, кажется, осталась им довольною. Мало-по-малу онстановился ужасно счастлив. Давешние “фантастические” мысли и опасения его (послеразговора с Лебедевым) казались ему теперь, при внезапных, но частыхприпоминаниях, таким несбыточным, невозможным и даже смешным сном! (И без тогопервым, хотя и бессознательным, желанием и влечением его, давеча и во весьдень, — было — как-нибудь сделать так, чтобы не поверить этому сну!) Говорил онмало, и то только на вопросы, и наконец совсем замолк, сидел и всё слушал, новидимо утопая в наслаждении. Мало-по-малу в нем самом подготовилось нечто вроде какого-то вдохновения, готового вспыхнуть при случае… Заговорил же онслучайно, тоже отвечая на вопрос, и, казалось, вовсе без особых намерений.