Хатшепсут. Дочь Солнца - Элоиза Джарвис Мак-Гроу

Сенмут...

— Я не прибавляла к мере веса и не убавляла от неё, — торопливо прошептала она. — Я не отклоняла стрелку весов и не расставляла силки на дичь, принадлежащую богам. Я не сделала несчастным ни одного человека! Я чиста! Я чиста! Я чиста! Я чиста!

Сенмут...

Её губы невольно искривились; в ушах снова негромко застучали зубила. Она быстро поднесла кубок к губам и начала пить. Зелье было горькое, но не горше той чаши, которую она уже выпила.

Не сняв с головы Двойной короны, Хатшепсут опустилась на ложе, вытянулась во весь рост и скрестила руки на Груди.

Тот стоял на вершине холма над храмом Хатшепсут и следил за сценой, которую сам вызвал к жизни. В нескольких шагах позади, облокотившись о скалу, стоял Рехми-ра и следил тоже. Все Фивы следили. Достаточно было поднять глаза и посмотреть в любую сторону, чтобы увидеть людей на каждой крыше, на стенах дворца, на дальнем конце холма, на дороге через пустыню и на западных окраинах Города Мёртвых. Ущелье в холмах стало огромным амфитеатром, а храм — его сценой. Уже пять дней все в городе забыли про работу; глаза каждого с трепетом следили за тем, что творилось в Джесер-Джесеру.

Пусть следят, угрюмо думал Тот. И хорошенько запомнят.

Его взгляд вернулся к разыгрывавшейся внизу вакханалии разрушения. Огромное облако пыли окутало когда-то мирные террасы; всюду сновали рабочие, и по долине эхом разносился стук зубил. На верхней террасе валялись сброшенные со своих постаментов между колоннами и разлетевшиеся на куски шесть огромных известняковых статуй Ма-ке-Ра в виде Осириса; их обломки засыпали весь верхний двор. Бригады рабочих убирали самые большие куски, в то время как другие, спотыкаясь о груды осколков, накидывали канаты на следующую фигуру. Высокую коленопреклонённую статую из чёрного гранита, стоявшую во дворе Святая Святых, медленно везли на катках через нижнюю террасу к краю старого карьера, где уже стояла её подруга из красного гранита, лишённая головы и окутанная дымом, который поднимался от кучи угля, пылавшего у неё на животе.

Дым поднимался и над дюжиной других мест на краю карьера, где на каменных фигурах и огромных обломках фигур горел огонь. На глазах Тота одну из них окутал белый туман, затем раздался громкий свист и треск камня. Окружавшие её люди поставили наземь кувшины с водой и начали сбрасывать в карьер фрагменты того, что было гигантской статуей Ма-ке-Ра с белой короной на голове.

Люди, кучками рассыпавшиеся по просторному переднему двору, колотили молотками бесчисленные статуи поменьше. Первым делом они сшибали со лба царственную кобру, затем выдалбливали широко расставленные раскрашенные глаза, нос и рот, чтобы статуя не могла ни видеть, ни дышать, а потом разбивали туловище. Пять гигантских сфинксов, украшавших собой дорогу, были свергнуты с пьедесталов. Тут валялась голова одного из них, глядевшая в небо; там, у основания дороги, — львиная задняя часть; большие обломки других громоздились на дне карьера. Толпа потных рабочих шла по дороге, готовая наброситься на следующего сфинкса.

То же самое делали внутри каждого портика и святилища с высеченными на стенах изображениями Ма-ке-Ра и иероглифами, означавшими её имя. Это происходило не только в Джесер-Джесеру или в Фивах, но по всему Египту от дельты до верхних порогов, от Западных Оазисов до отдалённых копей в восточной пустыне.

Седьмая гигантская статуя Осириса с грохотом рухнула на землю посреди облака пыли и разбежавшихся рабочих. От этого звука в жилистом теле Тота завибрировал каждый нерв. Он чувствовал на себе взгляд Рехми-ра и сжимал челюсти, пока его лицо не стало таким же каменным, как разбитые лица, валявшиеся в карьере. Одно огромное лицо с фрагментами Двойной короны смотрело на него невидящими глазами, как смотрела сама Хатшепсут, найденная мёртвой на своём ложе. И так же, как в тот момент, у него по спине пробежала дрожь.

Невозможно было поверить, что она мертва. Невозможно. Невозможно. Он не поверит в это, пока не уничтожит все следы её существования, не сотрёт её изображения с каждого камня в Египте.

Он оторвал взгляд от невидящих раскрашенных глаз и посмотрел на восток, где за изумрудными полями и испещрённым парусами Нилом громоздились крыши домов. К северу над ними возвышался храм Амона, над которым в свою очередь возвышались два каменных пика с верхушками из сверкающего электра. Там тоже суетились люди. Простая каменная кладка уже прикрывала обелиски до высоты крыши, которую она распорядилась пробить, не пожалев отцовского Колонного зала Но кладке предстояло подняться ещё выше, чтобы никто не мог прочитать выбитые на обелисках надписи, стать толще и плотнее, чтобы никто не слышат её высокою, истерического, убеждающего в собственной справедливости голоса, который до сих пор звучал в его ушах: «О вы, люди, которые будут впоследствии любоваться этим памятником... не позволяйте тому, кто слышал это, утверждать, что я солгала! Пусть он скажет: «Как мне нравится то, что она сделала! Как нравится! Это достойно её славного отца, Амона...»

Он быстро посмотрел на происходившее внизу разрушение, но внезапно её голос донёсся со всех сторон, перекрывая стук деревянных молотков и зубил, свист пара и треск камня, и был он не визгливым и истерическим, а звонким и уверенным в себе голосом прежних лет: «Ты ужасно преувеличиваешь. Чем может грозить Египту жалкая дикарская деревушка?.. Отложить перезахоронение? Конечно, нет. Мой отец не может оставаться здесь ещё час...»

Этот голос тоже исчез, но, несмотря на все усилия Тота, ему на смену пришёл другой. Этот голос был слабым и тихим, он доносился из невообразимого далека и сопровождался видением лица, обрамленного распущенными шёлковыми волосами... прекрасного весёлого лица, но ужасно, непостижимо похожего на каменные лица в карьере. Тихий, нежный голос весело говорил: «Ай-яй-яй! Во что превращаются твои чистые шенти к концу дня... Конечно, я не сержусь, маленький! Пойдём, наверно, ты тоже хочешь послушать сказку...»

Мускулы Тота напряглись, горло стиснуло так, что было больно глотать. Он отсутствующим взглядом смотрел на клубы пыли, пытаясь не видеть склонившегося над ним прекрасного, нежного, любимого улыбающегося лица.

— Отец, я отомстил тем, кто посмел обидеть тебя! — прошептал он. — Я разбил их изображения так же, как они разбили твои!

— Тьесу, вы что-то сказали?

— Нет, — резко ответил Тот. Спустя мгновение он добавил: — Ступай вниз, Рехми-ра. Пусть работают поживее.

Рехми-ра быстро спустился по склону, и звуки его шагов стихли. Наконец голос госпожи Шесу тоже исчез, и на смену прекрасному смеющемуся лицу пришло лицо усталой старой женщины, умершей, не сняв с себя Двойную корону.

Внизу продолжали подниматься клубы пара, продолжал раздаваться грохот мщения... И рука Тота держала деревянный молоток, вкладывая в каждый удар всю накопленную им ненависть.

Но его душа стала огромной одинокой пустыней, над которой печально клубилась пыль и из края в край гулял ветер, плакавший: «Ох, горе, горе...» Он резко повернулся и пошёл по склону следом за Рехми-ра, а пустыня становилась всё шире и шире, пока весь мир не наполнился болью, клубами пыли и плачем ветра.