Путешественник. Том 1. В погоне за рассветом - Гэри Дженнингс

Христиан изумляет, с каким почтением буддисты относятся ко всему живому; причем не имеет значения, что за этим нет никакой логики, кроме двух неизбежных результатов. Во-первых, каждый буддист, мужчина, женщина или ребенок, является настоящим рассадником вшей и блох, и я обнаружил, что все эти паразиты готовы рискнуть своим Просветлением и перебраться на неверующего христианина вроде меня. Во-вторых, буддист, разумеется, не может есть животную пищу. Благочестивые верующие ограничиваются вареным рисом и водой, и даже самые свободомыслящие не осмелятся употреблять в пищу ничего, кроме молока, фруктов и овощей. Поэтому, приехав в Данхэ, мы получили там в гостинице на обед лишь вареные листья, завитки папоротника, слабый чай и какие-то сладости, а вечером нас атаковали вши, клопы, клещи и блохи.

— Когда-то давно здесь, в Данхэ, жил очень благочестивый лама, — рассказывал монах хань с почтением в голосе. — Он был таким благочестивым, что ел один только сырой рис. Его смирение шло еще дальше: он носил железную цепь, повязав ею свой впалый живот. От трения грубой цепи на коже появились язвы, в них попала грязь, развелось огромное количество личинок. И если хоть одно из этих пожирающих его созданий случайно падало на землю, лама любовно поднимал его и приговаривал: «Почему ты убежала, любимая? Ты не нашла себе достаточно еды?» — и он нежно помещал личинку в самую сочащуюся часть язвы.

Эта поучительная история не вызвала во мне благочестивых чувств, но зато полностью отшибла у меня аппетит, поэтому я решил, что, когда снова вернусь в гостиницу, воздержусь от вечерней трапезы, состоящей из бледной кашицы. А монах продолжал:

— Со временем этот лама стал сплошной ходячей язвой, она его поглотила, и в конце концов он умер от нее. Мы все восхищаемся этим человеком и завидуем ему, потому что он, без сомнения, далеко продвинулся на пути к Просветлению.

— Я искренне надеюсь, что это так, — сказал я. — Но что происходит в конце этого долгого пути? Буддист попадает на Небеса?

— Ничего подобного, — сказал ubashi. — Каждый надеется посредством смиренных перерождений и благочестивого существования попасть наверх, чтобы постепенно совсем освободиться от жизни. Освободиться от рабской зависимости, всех человеческих нужд, желаний, страстей, бед и страданий. Каждый надеется достичь нирваны, что означает «расцвет».

Монах говорил совершенно серьезно. У буддиста нет цели, как у нас, заслужить для своей души вечное счастливое существование в райской обители на небесах. Буддист мечтает лишь о том, как бы ему умереть окончательно, или, как выразился монах, «слиться с бесконечностью». В буддизме, правда, допускается несколько райских Чистых Земель и адских Ужасных Земель, но они — что-то вроде наших чистилища и преддверия ада — всего лишь остановки для последующих возрождений души на пути к нирване. Окончательная же цель души — погаснуть, как гаснет пламя свечи, чтобы больше не радоваться и не страдать от пребывания на земле, в раю или в аду — нигде.

У меня было время поразмышлять над этими верованиями, пока наша компания продолжала двигаться на восток от Данхэ. В тот день вообще случилось немало всяких событий, над которыми следовало подумать.

Мы покинули гостиницу на рассвете, когда проснувшиеся птицы только начали щебетать, пищать и чирикать. Птиц было так много и они были такими шумными, что казалось, будто это жир шипит на какой-то огромной сковороде. Затем проснулись сони-голуби и принялись вежливо излагать свои жалобы и сожаления, причем голубей оказалось столько, что их тихое воркование было похоже на гул. Одновременно с нами в то утро постоялый двор также покидал большой караван. В этой местности верблюды носят колокольчики не на шее, а на передних ногах. Поэтому при каждом шаге они звякали, бренчали и звенели, как будто этой музыкой выражали радость, что снова пришли в движение. Я ехал верхом на небольшом расстоянии от одной из повозок. К одному из ее массивных колес где-то прицепилась, застряв между спицами, тонкая веточка жасмина, и теперь каждый раз, когда высокое колесо проворачивалось, цветы проносились мимо моего лица, и я ощущал их сладкий аромат.

Дорога из бассейна реки Данхэ шла по расселине в скалах, выщербленных пещерами; она расширялась, переходя в долину, покрытую зеленеющими деревьями, полями и дикими цветами. Последний раз такой оазис мы встречали уже очень давно. Когда мы проезжали через долину, я увидел нечто настолько красивое, что до сих пор могу воспроизвести это в памяти. Немного впереди нас при очередном порыве легкого ветерка вдруг вырос столб золотисто-желтого дыма. Мы изумились и начали строить догадки. Возможно, он поднимался от огней лагеря, где остановился караван, но что же такое там жгли, что это давало такой особый цветной дым? А столб продолжал подниматься и клубиться, и когда мы постепенно приблизились к нему, то увидели, что это вовсе не дым. Слева в долине располагался луг, полностью покрытый золотисто-желтыми цветами. И все эти бесчисленные цветы ликующе высвобождали свою золотисто-желтую пыльцу, позволяя легкому ветерку нести ее по Шелковому пути и прочь от него, на склоны, окружавшие долину. Мы проехали сквозь ароматное облако, которое приняли за дым, и оказались с другой стороны от него. И мы, и наши лошади мерцали в солнечном свете, словно нас только что покрыли чистым золотом.

В тот памятный день случилось и еще одно происшествие. Когда долина закончилась, мы оказались в царстве огромных песчаных дюн, но песок здесь по цвету больше не напоминал шкуры верблюдов или львов, он был серебристо-серым, словно растолченный металл. Ноздря слез со своего коня, чтобы облегчиться, и взобрался на дюну из серого песка, ища уединения. И тут, к его удивлению — и к моему тоже, — песок вдруг залаял, как брехливая собака. Он гавкал при каждом шаге раба. Пока Ноздря мочился, песок не издавал каких-либо звуков, но, повернувшись, чтобы спуститься с дюны, он поскользнулся и съехал с самого гребня, и при этом его спуск сопровождался красивой музыкальной нотой, вибрирующей, словно звук издала самая огромная на земле лютня.

— О Аллах! — в страхе выпалил Ноздря, поднимаясь.

И опрометью помчался по песку, пока не достиг твердой поверхности дороги. Только тогда раб остановился, чтобы стряхнуть с себя пыль.

Отец с дядей и оба монгола смеялись над ним. Один из наших сопровождающих сказал:

— Эти пески называются lui-ing.

— Гремящие голоса, — перевел для меня дядя Маттео. — Мы с Нико слышали их, когда в прошлый раз возвращались этой дорогой. Пески кричат, даже когда над ними проносится сильный ветер, а громче всего они вопят зимой, когда песок замерзает.

Но даже такое чудо оказалось всего лишь одной из особенностей этой земли, такой же, как птичий щебет на рассвете, звон колокольчиков на верблюдах, аромат жасмина и золотистые полевые цветы, цветущие в таком изобилии, что ветер превращал их пыльцу в ароматный столб.

«Этот мир прекрасен, — думал я, — и жизнь хороша, независимо от того, убежден ли ты, что попадешь со временем в рай, или боишься того, что окажешься в аду после смерти». Я мог только пожалеть наивных буддистов, считавших, что их пребывание на земле и вообще само существование на ней настолько ужасны, жалки и отвратительны, что их самым страстным желанием было скрыться в полном забвении. Но я ничего подобного тогда не хотел, как не хочу этого и теперь. Если мне что-то и нравилось в буддистских верованиях, так это возможность постоянного возрождения на этой земле, пусть даже и возвращение обратно в этот мир в обличье скромного голубя или побега жасмина. «Да, ― думал я, — если бы я мог, то жил бы вечно».