Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

Немного легче стало и с медициной: совершенно ослабевших уже почти не заставляли выполнять норму тачкой и лопатой. Все чаще оставляли нас, доходяг, в лагере, а если и посылали в забой, то с консервной баночкой, собирать мелкие самородки. Стали иногда приходить из дома письма со строчками, густо замазанными черной тушью, и даже посылки. Правда, с посылками получались и неувязки. Так, например, пришла посылка бывшему директору Новосибирского мотостроительного завода – И. М. Данишевскому. Заботливая дочь прислала сало, шоколад и еще какую-то витаминозную снедь, а чтобы предохранить отца от цинги, все свободные места в посылке засыпала чесноком. Но она никак не могла предположить, что эта посылка будет идти более года и даже зимовать в условиях Колымы. Чеснок замерз, а затем по теплому времени растаял и начал гнить. Можно себе представить, какой аромат разнесся по бараку, когда Иван Михайлович внес туда свою раскрытую при получении посылку. Чеснок пришлось выбросить, а все, что еще не пришло в полную негодность, Данишевский, конечно, употребил в дело, не забыв и товарищей по несчастью. Особенно хорош был шоколад, который, несмотря на длительное проветривание, настолько пропах гнилым чесноком, что почти потерял свои первоначальные запах и вкус. Но все же это был шоколад, и каждый, кого Данишевский им угощал, медленно его сосал, пока он не растает во рту. Но самое главное – то была весточка с воли, от родных, а раз они еще могут присылать шоколад, значит и сами пока не пропадают от нужды.

Еще больше хлопот доставила другая посылка, полученная одним из наших товарищей: его семья сумела отправить ему только два сорта продуктов: табак-махорку (он был заядлым курильщиком) и сахарный песок. Они не пострадали от колымских морозов, но, видно, посылка долго хранилась в помещении, где было много мышей. Мыши прогрызли ящик и стали хозяйничать в его содержимом, в результате чего, раскрыв посылку, получатель обнаружил, что мыши полностью уничтожили все бумажные обертки и сахара, и махорки. Махорка перемешалась с сахаром (плюс мышиный помет), так что ни то ни другое употребить в дело было невозможно. Но не выбрасывать же такое добро, и вот хозяин посылки собрал несколько человек доходяг, болтавшихся в лагере. Дав каждому по небольшой фанерной дощечке, он высыпал на дощечку жменю своего ассорти, и они должны были аккуратно, по зернышку, отделять сахар от махорки. Разделенные сахар и махорку хозяин потом забирал себе, за исключением небольшой доли, которую сортировщик получал за труды. Конечно, подслащенный таким сахаром чай сильно отдавал махоркой, а махорка при курении довольно сильно стреляла, но все же это было лучше, чем ничего.

Но тем не менее: пережитая зима, постоянный дисбаланс питания и затрачиваемой на тяжелый труд энергии давали себя знать. В лагере все больше становилось ЛФТ и даже полностью освобожденных от работ. Вскоре пошли слухи, что на прииск прибывает авторитетная медкомиссия, в полномочия которой входит медицинская комиссовка зэков, и наиболее слабым из них будет присвоена категория «инвалид». Этих людей на прииске больше держать не будут, а отправят на специальную инвалидную командировку, находящуюся в двадцати трех километрах от Магадана и потому носящую название «23-й километр».

Через некоторое время комиссия действительно приехала, и всех зэков, а в первую очередь доходяг, постоянно освобождаемых от общих работ, комиссовали, и почти всем, в том числе и мне, присвоили почетное звание «инвалид».

Набрали нас таких человек пятьдесят, на две машины ЗИС-5, и через несколько дней, под вечер, мы распростились с немногими из оставшихся после страшной зимы 1939–1940 годов товарищами-«тюрьзэковцами», которые даже несмотря на пережитую кошмарную зиму оказались настолько крепки, что на комиссии получили СФТ (средний физический труд). Я вспомнил об аналогичной комиссии год тому назад, в Магадане: я был молод и абсолютно здоров – за что и получил ТФТ (тяжелый физический труд). А теперь такая же комиссия признала меня инвалидом!

Перед отъездом наш бывший бригадир полковой комиссар Наумов сказал несколько прочувственных слов о том, что все мы, несмотря на всю несправедливость нашей судьбы, были и остались честными коммунистами и что он глубоко верит, что в самом недалеком будущем, как потом оказалось через шестнадцать лет, партия и правительство исправят допущенную по отношению к нам ошибку, и мы снова все встретимся на воле и хорошо отпразднуем нашу встречу. После этого мы забрались на две машины по двадцать пять зэков и два стрелка в кузов каждой машины и двинулись в путь на «23-й километр».

Так как выехали мы поздновато, охрана не рискнула везти столь опасных преступников в ночное время и решила остановиться на ночевку в близлежащем лагерном пункте – Сусумане. Там нас заперли в какой-то барак, в котором раньше жили бесконвойные зэки-бытовики, поставили у дверей охрану, а остальные наши сопровождающие отправились ночевать в поселок. Покормить нас здесь никто и не подумал: а ведь уехали мы с Ленкового еще до ужина, и харчей ни у кого из нас не было.

Наиболее активные подняли шумок, требуя от охраны еды. Охранники вполне логично объяснили, что начальство ушло в поселок и будет только к утру, и потому никакого питания до утра мы не получим. Если в бараке не наступит спокойствие, охранники пригрозили стрелять через дверь. Тогда наши зэки притихли и стали шастать по бараку в поисках чего-либо съедобного. Некоторым удалось найти под нарами довольно много черствых и не сильно заплесневевших хлебных корок, но их хватило далеко не всем, и наименее расторопные и удачливые легли спать голодными.

Хорошо еще, что был разгар лета, потому что наш барак никто бы и не подумал протопить, но на улице было тепло, да и летняя колымская ночь коротка, так что переночевали мы нормально: часа в четыре утра нас подняли, и не подумав хоть чем-нибудь покормить. В ответ на просьбу о еде начальник конвоя ответил, что он здесь ничего достать не может, но до конца пути уже недалеко, а на «23-м километре» нас обязательно хорошо накормят. Быстро погрузившись в машины, мы отправились дальше по ожившей колымской трассе по направлению к Магадану.

Часа в четыре дня мы, наконец, добрались до «23-го километра». Против всякого ожидания, оформление заняло очень мало времени: стрелки сдали тамошнему начальству наши дела, всех построили в шеренгу. Комендант выкрикивал фамилию, вызываемый выходил из строя: «Фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок» и – «Отходи в сторону!».

После переклички всех нас сразу же повели в столовую кормить. Столовая произвела на нас, отвыкших от элементарных удобств, очень хорошее впечатление: чистые, покрытые клеенкой столы и даже вместо привычных скамеек из неструганых досок аккуратные табуретки: оказалось, что на «23-м километре» был деревообделочный цех, выпускавший и более сложную мебель. Но самое главное – каждому дали по 700 граммов хлеба, по полной миске вполне съедобного супа и почти по полной миске каши-магары, заправленной постным маслом, и еще по куску рыбы – горбуши. Наелись мы вполне прилично, некоторые даже оставили рыбу в заначку.

После обеда нас отвели в отдельный барак для «тюрьзэковцев», где и велели устраиваться. Постели обещали дать попозже, а пока разрешили отдохнуть на голых нарах в ожидании бани. Усталые, но сытые, мы повалились на нары и почти сразу же уснули: сказалась почти бессонная, на голодный желудок, ночь в Сусумане и 600 километров переезда в скорченном состоянии.