Смута - Владислав Бахревский

– Взялись спасать погибшее Московское царство, так не жалеть нам имения своего! Ничего не жалеть! Дворы продавать, жен и детей закладывать! Абы только вызволить из беды природное наше царство. И бить нам всем челом, кто бы вступился за истинную православную веру и был у нас начальником.

– Кому? Кому? – простонали нижегородцы.

– Есть храбрый воин, есть честный воевода, не посрамивший имени русского изменой и вихлянием.

– Да кто таков?!

– Князь Пожарский! Да спасет он землю Русскую и нас с вами от немочи и позора.

Тут какая-то девочка потянулась с материнских рук к Кузьме Минину и сказала тоненько:

– А у тебя колосок в бороде.

– Колосок?! – смутился Кузьма. – И впрямь! Мимо воза, знать, проходил хлебного. Нынче все жертвуют: и хлеб, и казну, и самих себя. Для хорошего дела – ничего не жалко.

Девочка взяла из рук Минина колосок и, вылущив зернышко, положила в рот. И глаза прижмурила:

– Сладко.

1

После снегопада прежнюю дорогу потеряли, новую накатать не успели. Вязнут в снежном месиве легкие санки. В санках трое, а от лошадей пар, как из проруби.

Недобрым оком глядел окрест, кутаясь в песцовый тулуп, боярин, князь Федор Иванович Мстиславский.

– Пропащий народ! Избенки-то – Господи! – не для себя, для тараканов строят. И живут, как тараканы, друг на дружке. В берлоге у медведя просторней, чем в избе у мужика. Воистину медвежье царство! Полгода как проклятые кус хлеба добывают, полгода дремлют. Приложа к уху рукавицу, в ногах у боярина, с сочувствием и почтением на лице, слушал мудрствования господина его комнатный слуга.

Навстречу двигался обоз, и возница стал тревожно оглядываться. Слуга заворохтался, перебираясь ближе к боярину, чтобы загородить его от нечаянных взглядов. – Сиди! – рыкнул Федор Иванович и нарочито откинул ворот тулупа.

Давно ли князя Мстиславского, первого в царстве по родовитости, по разуму, по службе государям, почитали за спасителя Отечества! Когда свели с престола Шуйского, когда стала Русь без помазанника, что без головы, что чучело соломенное врастопырку, на колу, к Федору Ивановичу кинулись: смилуйся, прими царство, не дай ему рассыпаться в прах… Правдами ли, неправдами, вот оно, ваше царство, – целехонько. Есть и награда от любезного народа, на всю Россию слава – изменник. Страшно слугам! И за господина, и за себя, служащих меченному позором.

В который раз отказавшись от Мономаховой шапки, князь Мстиславский в Семибоярщине был первым, первым целовал крест королевичу Владиславу. Не ради себя! Помилуй господи – сам ведь мог в цари, – ради народа русского, ради покоя в Московском государстве. При Самозванце, со всем-то его непутевым расточительством, мало, что ли, доброго пришло? От кнута народ избавили. Умному жить стало не страшно. Испокон веку на Руси отучали от ума. Хочешь ум показать – ступай в юродивые… Ненавидел князь Мстиславский хранимую из рода в род русскую дурь.

Ехали мимо сошедшего в снег обоза. В розвальнях – рыба. Возчики стояли сдернув шапки… перед изменником. То ли не узнали, а может, по смиренности. Изменник, но боярин.

Никогда не верил Федор Иванович русскому человеку, русской силе. Пожарский уже Кремль обложил, а он, неверующий, все грамоты слал, призывая служить королевичу Владиславу. На тех грамотах его подпись первая, но ведь есть и вторая – Ивана Семеновича Куракина, и третья – Ивана Никитича Романова, и четвертая – Федора Ивановича Шереметева… И Михаил Алексеевич Нагой махнул пером по бумаге. Мишка – выскочка, но первые трое – столпы царства. И Шереметев – столп, только вихлястый. Первые трое – изменники, а Федька – свой человек, победитель. Был свой Шуйскому, был свой полякам, ныне Пожарскому свой. Всегда свой! Дом в Кремле ставит!

Оттого и позвали изменников на собор, что уж больно ловчит шушера шереметевская. По себе царя ищут: того – упаси господи, и этого не надобно… А кого надобно, никто не знает, ибо всякое имя, произнесенное вслух, отвергается с бранью. Посоветуй, князь! А что изменник может присоветовать – одно изменническое!

Никак не хотел простить Мстиславский свои обиды, но на горизонте уж поднимались купола московских церквей, и все в нем – каждая мысль, каждая кровиночка – замирало и наливалось особой, поколениями взращенной тяжестью. То была тяжесть, подобная тяжести золотых самородков, тяжесть природной власти.

2

Ошибся Федор Иванович. Никто ему в соборе не обрадовался, никто не поклонился. Не перебрехивались, не перешептывались, речей тоже никто не говорил.

Собор молчащих! Хороша же власть, коли съезжаются для того, чтобы молчать.

«Тупые, тупые рожи! – думал про себя князь Мстиславский. – Господи! Не дал ты нам королевича! Уберег русский народ от умного житья».

Злая ярость кипела в боярине. Он, изгнанный из Кремля, сидя в деревне, этим тупомордым не уподоблялся. Действуя через своих людей, утопил Ивана Голицына, а за него сам Пожарский хлопотал. Герой!

Напрасно злорадствовал князь. Молчание собора случилось не оттого, что уперлись все в стену или обессилели во тьме, оставленные Богом, не имея поводырей со свечами. То было молчание после бурь и страстей, светлый миг перед сокровенной тайной явления на небе солнца. Молчание рождает истину. Молчание – Бог. Ибо Слово – извержение Божественной воли, свершение, судьба.

Наговорено уж было со стога! Степенного и дружеского, но и собачились так, что у иных с губ пена летела, как с дерущихся собак клочья летят… И были речи, источавшие слезы. Было, было! Всем собором плакали, и подличали, и ржали, хуже, чем кони в стойлах… Говорливые люди в тот раз приехали от русских земель и городов. Исполнили строгий наказ митрополита ростовского и ярославского Кирилла, созывавшего на собор «для земского великого совету и государского обиранья… лучших и разумных и состоятельных людей», чтоб могли и смели «о государственном деле говорити вольно и бесстрашно».

Выборных звали к зимнему Николе, но они и на Рождество не все собрались. Перед тем как начать великое дело – постились три дня. Выборы начали по-русски, то есть громадно, поминая Бога и думая о всей Вселенной, но про себя зная наперед, что истина или кем-то уже приготовлена, или ее вовсе нет и она авось сама собой рухнет как снег на головы.

Первыми были представлены собору королевич Владислав и герцог Карл Филипп. Бедный генерал Делагарди снова и в который раз был обманут. К нему от собора приезжал Богдан Дубровский, говорил о горячем желании народа видеть на московском престоле шведского герцога. 13 января 1613 года Делагарди радостно докладывал королю: «Бояре предписали в это время созыв собора в Москве для выбора великого князя, и все они будут желать его княжеской милости герцога Карла Филиппа и потому хотят обсудить, кого отправить послами навстречу его княжеской милости».

Но первое же решение собора гласит: «Литовского и свейского короля и их детей за их многие неправды и иных некоторых земель людей на Московское государство не обирать и Маринки с сыном не хотеть».