казалось огромным, особенно не раз пробиравшемуся по нему под пулями и ядрами Матвею, а вырытые шанцы – маленькими и убогими. Стоит ли и вовсе игра свеч, или весь их труд пойдет прахом, когда литовцы первыми же выстрелами перебьют половину наступающих, а вторую половину отгонят на версту от стен? Об этом Артемонов старался не думать. Ко всем прочим неприятностям прибавлялось и то, что какие-то злые силы постоянно срывали земляные работы или уничтожали их плоды. Шанцы то и дело заваливало землей, там рушились перекрытия, пропадали лопаты и кирки. Те, кто творил эти пакости, прекрасно знали где, когда и как копаются окопы, и всегда выбирали для своего вредительства самое подходящее место и время. Осажденные, без сомнений, делать этого не могли, так как даже если бы ляхи и решились на вылазку через какой-то неизвестный русским тайный ход, они попросту не могли знать так хорошо ни расположение шанцев, ни того, где они охраняются, а где – нет. Получалось, что врагов надо искать среди своих, подозревая по очереди всех обитателей лагеря, что было и тяжело, и неприятно. Матвей, забывая о прочих делах, целые дни проводил в размышлениях о том, кому бы такое воровство могло быть выгодно, кто имел возможности его творить, и кто мог быть так хорошо осведомлен обо всех работах, даже еще не начавшихся. Он скрывал эти случаи от начальства и большинства сослуживцев, так как те непременно обрушились бы на немецких офицеров, и использовали бы этот повод, чтобы свести с ними счеты. Артемонов же чувствовал, что немцы не могут быть в этом замешаны, хотя затруднился бы ясно обосновать свои ощущения, тем более враждебно настроенным слушателям. Главным образом, дело было в том, что эти наемные служаки никак не могли были быть заинтересованы помогать осажденным литовцам. Их интерес заключался в регулярном получении жалования и продвижении по службе, а и то, и другое зависело от успешности ведения боевых действий, воеводских отписок и донесений дьяков Тайного приказа. В тонкости отношений русских, поляков и литвинов между собой они меньше всего желали вникать, и всегда, когда речь заходила о политических вопросах, держались подчеркнуто отстраненно, с ледяной и равнодушной вежливостью. Они и командовать подчиненными им русскими офицерами старались так, чтобы не вызывать ссор и противодействия с их стороны, и часто выполняли самые дурацкие распоряжения воевод, лишь бы не вызвать их гнева. Точно таков был и начальник Матвея, Филимон Драгон: он явно стремился подружиться с Матвеем и заручиться его поддержкой, тем более, что Артемонов был одним из немногих собеседников, с кем шотландец мог поговорить на родном языке. Свою власть над Артемоновым и прочими офицерами шквадроны, в отличие от всегда кичившихся своим положением московских воевод и дьяков, он проявлял крайне редко и неохотно. Поэтому самим срывать ту работу, от которой зависело их служебное положение и денежное благополучие, немецким начальным людям было никак не с руки. Но объяснить это землякам-московитам, подозревавшим немцев в самых тяжких грехах уже из-за их наряда и вероисповедания, было бы очень тяжело. Конечно, иноземцев могли и подкупить. Однако, именно по причине неискоренимого недоверия к ним, немцы находились под таким внимательным наблюдением, что к ним и муха незаметно подлететь не могла. Но, может быть, еще давно, до прибытия в Московское Царство, они были совращены давними врагами Руси? Этого нельзя было ни доказать, ни опровергнуть, и поэтому полностью исключить злонамеренность немцев даже не веривший в нее Артемонов полностью не мог, и это еще больше угнетало Матвея. Он вздохнул, и решил, чтобы разогнать мрачные мысли, поехать вместе с Яковом и Митрофаном на обед к Драгону. Обеды эти отличались всегда добротностью приготовления, и сопровождались основательными возлияниями. Майор научил своих подчиненных перегонять не ржаную бражку, а пиво, получая таким образом в большом количестве необычный, но примечательный по вкусу напиток. Драгон с большим занудством относился к перегонке, утверждая, что для качества напитка имеет значение и то, где был выращен ячмень, и то откуда бралась вода, и еще тысяча всяких мелочей. Матвей же полагал, что, может быть, в мирное время все это и имеет значение, но при осаде забытой Богом в лесах и болотах крепости важно лишь немного расслабиться и согреться. Предвкушая радости обеда и дружеского общения, Артемонов поднялся и направился к своей лошади, но тут увидел несущуюся к нему во весь опор фигуру, в которой угадывался дьяк Приказа Тайных дел Илларионов. Поспешность дьяка предвещала не самые приятные вести.
– Матвей Сергеевич! Собирайся, воевода зовет, и срочно! – закричал еще издали дьяк.
Артемонов тяжело вздохнул. Прощай обед, прощай, и который уже день подряд, занятия с ротой по стрельбе и бою с пиками. Полковой воевода, думный боярин князь Борис Семенович Шереметьев, никогда не вызывал к себе Матвея по серьезным делам – их он предпочитал объявлять в самый последний момент, когда и сделать было уже ничего нельзя – а исключительно по всяким мелочам, но всегда требовал большой срочности.
– Поехали, раз уж срочно!
Матвей позвал Якова с Митрофаном, распорядился собрать солдат и отвести их в лагерь и, по возможности, найти время на строевые занятия, сам же грустно двинулся рысью следом за Илларионовым. В съезжей Большого полка, где начинал этот поход Артемонов вместе с Афанасием Ординым и дьяком Котовым, все недолюбливали Илларионова, избегали его и, не особенно разбираясь, считали соглядатаем и навуходоносором. Из-за этого Матвей был крайне расстроен, увидев дьяка и здесь, в полку Шереметьева. Однако постепенно он стал больше общаться с Илларионовым, носившим, как выяснилось, странное имя – Алмаз Иванович, и тот раскрылся как весьма умный и наблюдательный человек, знавший в совершенстве Соборное уложение и прочие приказные книги, а также и несколько иностранных языков. Сомнений в том, что Алмаз внимательно следит за всеми начальными людьми полка и доносит о них куда следует, впрочем, не было, но Илларионов невольно оказался для Матвея союзником в частых противостояниях с поместным воеводством.
– Чего же там у Бориса Семеновича случилось? Ляхи нас обложили, или сам хан со всей ордой идет?
Илларионов только махнул рукой, и вскоре Матвей понял, что тому попросту не хватало красноречия, чтобы изобразить ожидавшее их.
На большой и весьма красивой поляне, окруженной толстыми старинными дубами, поросшими плющом, стоял князь Борис Семенович с парой своих стряпчих, а вокруг него угрожающе толпилось дюжины три мрачных чухонских мужиков. Чухонцев, как закоренелых язычников и врагов всякого христианства, разрешалось брать в полон, чем и пользовались воеводы побогаче, имевшие возможность отправить
