Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

на него, он улыбнулся и отвернулся к другому собеседнику. Мы ели, беседа текла, но я молчал. Говорить я не решался. В просторном помещении, где много людей, оно бы и сошло, там бы никто ничего не заметил, а здесь нас было так мало, что моя реакция бросалась в глаза. Чем дольше я сидел молча, тем заметнее это становилось, и чем заметнее это становилось, тем труднее мне было что-то сказать. Я проклинал себя, изводился, слушал, что говорят вокруг, продумывал ответные реплики, но ничего не говорил, держал это в себе, держал в себе все. Прошел час, прошло два часа, прошло три. Мы просидели там три часа, а я не проронил ни слова. На столе стояли пиво, вино и коньяк, так что гости постепенно оживились. Прошло четыре часа, прошло пять, я не проронил ни слова. И тут возникла еще одна сложность. Мне уже пора было двигаться домой – но как это сделать? Нельзя же спустя пять часов просто встать и сказать, мол, всем спасибо, было приятно познакомиться, я, к сожалению, пойду – так же нельзя. И уйти, ничего не сказав, тоже нельзя. Я весь вечер просидел в ловушке и так из нее и не вырвался, и все, разумеется, это заметили, и Эспен, и Туре смотрели на меня сперва вопросительно, потом обеспокоенно, но в компании, состоящей сплошь из писателей и критиков, говорить я не мог, у меня не находилось что сказать, ведь я придурок, краснеющий немой урод, который притащился в Осло из провинции и возомнил, будто со своими разоблачительными рецензиями в «Классекампене» и отличными оценками на факультете способен хоть что-то сказать, но на самом-то деле нет, я никто, ноль, такое ничтожество, которое даже не в состоянии встать из-за стола. Говорить не хватает смелости, уйти тоже. Я в ловушке.

Прошло пять с половиной часов, прошло шесть.

Я встал и направился в туалет. Обулся в коридоре, надел куртку, заглянул в комнату, где все по-прежнему сидели за столом, и сказал:

– Мне пора. Спасибо за все. Было очень приятно познакомиться.

Все закричали в ответ «пока!» и «приятно познакомиться», я осторожно прикрыл за собой дверь, спустился по ступенькам, а окунувшись в осенний воздух, холодный и свежий, побежал. Я бежал что было сил – через дорогу, по улицам, сердце подпрыгивало к горлу, дыхание сбивалось, но в том-то была и цель, по-моему, я для того и бежал, чтобы ощутить, что я жив.

* * *

Руне Кристиансена я читал уже много лет, его образная, почти кинематографичная поэзия находила во мне сильный отклик, а рождаемые ею настроения были постоянной составляющей моей жизни, они относились к явлениям, которые влияли на мое видение и ощущения, но о которых сам я даже не задумывался. Если в его стихах и звучала тема бренности, то не жестко, не так, как у Тура Ульвена с этой его костлявой черствостью, в которой порой проглядывает оскал черепа, с этой его безудержной развеселой пляской, этим смехом, тем единственным, что защищает от пустоты; нет, у Руне Кристиансена бренность была мягче, она купалась в лучах примирения, – увядание, осень, гниение, ежи роются в куче листьев, самолеты прорезают небо, романтика гостиничного номера, станции метро, поезда, громыхающего через лес.

Мы с ним встретились в одном из по-воскресному пустых кафе в Луммедалене. На ближний лес опускалась темнота, покуда мы разговаривали, а на столе между нами лежал диктофон. О поэзии ни газеты, ни журналы почти ничего не публиковали, поэтому к нашему большому интервью Руне подготовился обстоятельно, положил рядом исписанные листки, где, наверное, изложил все, что ему хотелось сказать. Знатоком поэзии я не был, но мои вопросы словно бы резонировали с чем-то значимым для него, а может, это он сам сумел свести каждый свой ответ к сути того, о чем он пишет, – во всяком случае, интервью получилось хорошее, мы проговорили почти два часа, и, когда я, попрощавшись, сел на автобус до центра, казалось, будто все это рядом, я подошел вплотную к чему-то важному, протянешь руку – и вот оно. Зыбкое, неустойчивое, но черт меня дери, оно было здесь. В тумане, в темноте ельника, в каплях росы на хвое. В китах, которые плавают по морю, в бьющемся в груди сердце. Туман, сердце, кровь, деревья. Почему это все так притягательно? Что в нем влечет меня с такой силой? Что наполняет меня такой великой страстью? Туман, сердце, кровь, деревья. О, если бы я только мог написать о них, – нет, не о них, но превратить в них написанное, – тогда я был бы счастлив. Тогда бы я успокоился.

* * *

Утром я отправился к Гейру Гулликсену. Он работал в «Тиден Ношк Форлаг», издательство находилось на улице Операпассашен; я остановился возле двери и вытер ладони о штаны, с трудом веря, что это правда, что я встречаюсь с редактором издательства в Осло. Пусть все это устроил Туре, пусть никаких текстов я не привез, и тем не менее я в самом деле стою здесь, у нас с ним в самом деле назначена встреча, и этого у меня никому не отнять.

Я поднялся на лифте на ресепшен.

– У меня встреча с Гейром Гулликсеном, – сказал я.

В этот момент из-за угла показался он сам – худощавый, нескладный, улыбающийся, независимый. Я узнал его по фотографиям.

– Карл Уве? – спросил он.

– Да.

– Привет!

Мы пожали друг другу руки.

– Пойдем ко мне в кабинет, – предложил он.

В кабинете повсюду высились стопки рукописей, лежали большие конверты, в которых наверняка тоже прятались рукописи, и громоздились штабеля книг.

Мы сели.

– Ты написал офигительный рассказ, – начал он. – Это просто чтобы ты имел в виду.

– Спасибо.

– А сейчас работаешь над чем-нибудь? Или, может, уже есть готовые тексты?

Я покачал головой:

– Нет. Но я собирался написать кое-что серьезное.

– С удовольствием почитаю.

Потом он пустился в расспросы: чем я занимаюсь, какие книги читаю. Я сказал, что Стига Ларссона.

– Зашибись, все молодые писатели сейчас говорят про Стига Ларссона. Два года назад о нем вообще никто не упоминал.

– Это же хорошо, – сказал я.

– Ну, разумеется, хорошо, – согласился он, – а еще кого читаешь?

– Тура Ульвена…

– Ну ясное дело. – Он засмеялся. Чуть сдвинул одну рукопись. Означает ли это, что мое время истекло?

Я поднялся.

– Ну ладно, как что-то появится, пришлю вам.

– Да, будь так добр. Только прямо сразу ответа не жди.

– Отлично, – сказал я.

Он встал, проводил меня до двери, поднял, прощаясь, руку, развернулся и скрылся в кабинете. Я подумал, что ему нужно прочесть столько важных рукописей, встретиться