Чарлстон - Александра Риплей

– Нет, надо. Именно это и надо. Тебе это понравится. Тебе нравится прикосновение моря, нравится прикосновение Гарри. Ты забыла Шекспира, дорогая? Разве не помнишь, как мы читали вместе «Генриха Пятого»? «Прикосновение Генриха в ночи» – вот оно самое и есть.

Элизабет невольно рассмеялась, и чувство неловкости, которое она испытывала, разом пропало. Руки Гарри обвивали ее вместе с течением, вызывая во всем теле приливы блаженной истомы. Все было точно во сне – безмолвная ночь, плеск воды, касания рук Гарри. Элизабет ощущала себя наядой в своем природном царстве.

Когда ей сделалось зябко, Гарри вынес ее на берег, закутал в одеяло и уложил в укрытии за высокими дюнами на приготовленное ночное ложе.

– Бесс, сейчас я тебя поцелую!

Губы едва коснулись губ, но по жилам Элизабет пробежал огонь.

– Гарри! – выдохнула она.

Шепча ее имя, Гарри покрывал поцелуями ее уши, виски, веки, лицо, и наконец рты их слились в долгом поцелуе. Элизабет высвободила руки из складок одеяла и обвила ими шею Гарри.

– Я люблю тебя, Бесс!

– И я люблю тебя, Гарри. Поцелуй меня еще…

Голова у Элизабет шла кругом. Гарри развернул одеяло и натянул его сверху на них обоих. Элизабет всем существом отдалась опьяняющим ласкам… Позже, когда легкие облака на горизонте зарозовели по краям от восходящего солнца, Гарри преподал ей первый урок любви – любви, соединяющей любящих в одно нераздельное целое. Элизабет парила и плыла в упоительной неге, словно ее омывало море непередаваемого счастья. Все воспоминания о прошлом исчезли бесследно. В объятиях Гарри она родилась для новой жизни…

По небу протянулись нежно-розовые полосы, окрасив восток румянцем. Гарри принес с заднего двора дома чистые купальные костюмы, они были вывешены там для просушки.

– Мы рано проснулись и побежали искупаться до завтрака, – сообщил он Элизабет.

Одевшись, они бросились навстречу прибою, взявшись за руки и смеясь, точь-в-точь как непослушные дети. Волна накрыла их с головой, потом отступила, и они, крепко обнявшись, слились в горячем поцелуе. Над морем сверкало и переливалось всеми цветами радуги только что взошедшее солнце.

Когда Элизабет и Гарри переступили порог дома, Люси варила на кухне кофе. Люси было достаточно одного взгляда на них, чтобы понять: беспокоиться ей больше не о чем.

– Любовь, – сказал Гарри, – самое возвышенное и в то же время самое смешное, на что способен человек. Если воспринимать ее слишком торжественно, она сделается скучной. Поразмысли над этим, моя королева. Локтем или коленом можно причинить боль возлюбленной. Не говоря уже о моем великолепном носе, которым я рискую повредить тебе глаза всякий раз, как целую тебя.

Он легонько ткнулся носом в ее веки, потом потерся о ее нос. Смеясь, любовники поцеловались.

Впадина между дюнами сделалась средоточием жизни Элизабет. Они проводили там каждую ночь. Часы ожидания, когда все в доме уснут, превращались для нее в сладчайшую агонию: все ее нервы, все ее тело тосковало о Гарри. Они сидели на разных концах обеденного стола и на противоположных сторонах веранды, когда беседовали, пели или читали. Если бы она сидела рядом, вряд ли удержалась бы от того, чтобы не коснуться его руки или колена или погладить его по лицу. К счастью, Трэдд не замечал тока, который пробегал между Гарри и Элизабет. С трудом верилось в подобную слепоту, но Гарри сказал ей, что тринадцатилетние мальчишки известны своей ненаблюдательностью. Элизабет с благодарностью думала об этом их качестве. Что же касается Люси, последняя мягко и ненавязчиво одобряла эту связь.

Когда настала пора возвращаться в город, Элизабет почувствовала отчаяние.

– Не огорчайся, Бесс, – сказал Гарри. – Мы всего лишь переместимся из Виндзорского замка в Сент-Джеймский дворец. Делия каждую ночь уходит домой. Когда Трэдд уснет, будешь приходить в мою комнату. Будем пить шампанское при свечах.

Так они и поступили. Они занимались любовью в «доме на дереве», заглушая крики друг друга поцелуями. Осенью они приезжали на взморье, чтобы насладиться пустотой дома, и впадали в буйство, раскачиваясь в гамаке, из которого в неистовстве вываливались на пол.

Гарри ознакомил Элизабет с каждым дюймом ее тела. Она стала так чувствительна к прикосновениям, что испытывала возбуждение одеваясь, умываясь или причесываясь. Затем он обучил ее восторгам вкушения пищи, когда каждый кусочек еды, каждый глоток воды или вина становился праздником осязательных, вкусовых и обонятельных ощущений. Она чувствовала мягкость собственного рта, остроту зубов, волнообразные Движения горла при глотании. Она научилась ощущать нёбом нюансы вкусового букета, вся жизнь ее сделалась изыскательским погружением в чувственность.

Потом Гарри научил Элизабет возбуждать его, ознакомив с каждым дюймом собственного тела.

Хотя они встречались за счет сна, Элизабет никогда не чувствовала себя утомленной – казалось, она впитывает жизненную силу Гарри – и была энергична и сообразительна, как никогда. А ей это было необходимо. Требовательность Трэдда возрастала. Беседовать с ним становилось все интересней и трудней. Мальчика волновал окружающий мир, и он страстно обсуждал свои наблюдения и открытия.

И с Кэтрин надо было обсудить немало вопросов. В феврале Элизабет предстояло стать бабушкой, и дочь обсуждала с ней и свое самочувствие, и все свои страхи. Подобно всем молодым женщинам, переживающим первую беременность, Кэтрин со вниманием выслушивала все ужасы, которые ее подруги слышали от кого-то или испытали сами. Ей казалось, что ее беременность самое важное событие на свете. Это давало ей право отнимать у Элизабет время и высказывать матери собственную точку зрения по любому поводу. Кэтрин пришла в ужас при виде загорелого лица Элизабет.

– Ты стала похожа на издольщицу, – возмущенно сказала Кэтрин.

Мать рассмеялась в ответ. Кэтрин ударилась в слезы, пришлось ее утешать.

– Не сердись, золотко. Все говорят, загар не так уж плох. Многие леди собираются загорать следующим летом. На смуглой коже не так видны морщины. Молодежь не задумывается о подобных вещах.

Элизабет продолжала вести прежнюю устоявшуюся жизнь: утром делала визиты, вечером посещала балы. Знакомые с искренним восхищением отвечали на ее ослепительную приветливость. Она принимала их комплименты с загадочной улыбкой Джоконды.

Дети были не единственным источником хлопот. Надо было вести хозяйство. И потом, была еще фосфатная компания «Трэдд—Симмонс». Деньги нужны были более, чем когда-либо. В Америке у нее контрактов не было. Покупатели были в Англии, и приходилось платить за тару, за переправку в доки, за погрузку на корабли. Если корабль запаздывал и приходилось ждать, плата за дополнительное время хранения уносила половину выручки. Рабочие увольнялись, несмотря на то что контракты были заключены до конца года. Они уезжали в растущие города Севера и Запада. Оборудование разрушалось, и на новые станки вот уже четыре года не было денег – с тех пор как паника, деформация металла и коррозия стали взимать свою неизбежную дань. Если бы ее жизнь сейчас не была переполнена радостью, Элизабет впала бы в отчаяние. Размышляя над тем, что заложить – фабрику или ожерелье Мэри, она остановилась на ожерелье. Отправляясь к ростовщику, решила Элизабет, она наденет густую вуаль. Элизабет считала, что за ожерелье выручит больше, чем за фабрику, даже если продаст ее по самой выгодной цене.