Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский

Я заснул.

Но он разбудил меня страшным криком:

– Коба! Ты пришел! Я знал! Я ждал!

Я в ужасе проснулся и увидел над собою безумные глаза Бухарина. И услышал его новый вопль:

– Я проспал? Как я мог?! Я проспал. Спасибо, что ты поспешил ко мне! – Наконец он пришел в себя. – Простите… Вы на него очень похожи. Передайте ему, что исполню все, что обещал. Но почему он не отвечает на мои письма? – И добавил бессвязно: – Я иногда пугаюсь. Как подумаю о ней, о ребенке… Я то храбр, то – перепуганная жалкая душонка.

Вошел охранник.

– Что за крики?

– Простите, товарищ.

Он вернулся к койке. Охранник, ворча, ушел. Лязгнул засов. Бухарин улегся, зашептал, как в лихорадке:

– А что, если сохранить мне жизнь, как часто намекает следователь, и выслать меня в Америку на сколько-то лет? Аргументы за: во-первых, провел бы кампанию, доказывая истинность процессов, и повел бы смертельную борьбу против Троцкого, перетянул бы большие слои колеблющейся интеллигенции! Был бы фактически анти-Троцким! Можно было бы послать со мной квалифицированного чекиста! В качестве добавочной гарантии оставить здесь мою жену и сынишку на год… пока я не покажу, как бью морду Троцкому. Но если есть хоть какое-то в этом сомнение, то послать меня хоть на двадцать пять лет на Печору или на Колыму, в лагерь, где я поставил бы университет, институты, картинную галерею, зоопарки и фотомузеи…

(Он так и не узнал, какие лагеря придумал наш друг Коба! И какие там галереи и фотомузеи! Это предстояло узнать мне.)

– Причем для газет, – продолжал он, – можно расстрелять Бухарина, а на самом деле оставить меня жить тайно… под именем Иванова. Я готовил бы ему первоклассные доклады. Стал бы его идеологическим двойником, его вторым «Я». Я ведь пишу ему письма каждый день…

– И он вам отвечает? – Я не стал скрывать насмешку.

Он зашептал с ненавистью:

– Вы не понимаете его, он боится разжалобиться. Он меня любит. Он мне как-то сказал: «Все ничтожества, а мы с тобой Гималаи». У меня его шапка. Нам всем раздали одинаковые пыжиковые шапки. Мы случайно обменялись ими. Обменялись и квартирами. Я жил в его квартире. Его дети играют с моими зверьками. Мы – вместе!

Он еще что-то шептал, но я опять заснул и опять проснулся от очередного нечеловеческого крика:

– Скажи ему, Надя! Прокричи ему: я верный его лейтенант! – Он сидел на койке, тер голову и шептал: – Боже мой. Где я? Где я?.. Я сойду с ума!

Лязгнул засов, и снова появился охранник.

– Для крикунов у нас есть карцер. В последний раз!

– Простите, товарищ.

Погрозив, охранник ушел. Обычно не грозили – делали. Но, видно, таков был приказ. Однако несчастный не мог заснуть. Разбудил меня под утро:

– Простите. Странный был сон. Даже не сон, а видение – наяву… Я ему напишу, ему будет интересно. Я видел его Надю. Покойница подошла ко мне вплотную, села на койку и говорит: «Что же это такое? Что сделали с вами, Николай Иванович? Я Иосифу скажу, чтобы он вас взял на поруки». Это было совсем реально… Вы расскажите ему, что я не придумываю… она приходила, чтобы он взял меня на поруки. Я знаю, что Надя не поверила бы, будто я против него что-то замышляю, и оттого мое подсознательное «Я» вызвало этот бред. И все-таки я уверен, что вы от него. Я заметил – вас мало допрашивают… – (Меня вообще не допрашивали. Я просто писал отчеты в кабинете Свердлова о бухаринских монологах. Подписывался и возвращался в камеру.) – Вы все-таки его посланец? Не отвечайте, не надо. Дайте мне надеяться, скажите ему, что я весь его. Я стихи сочинил о нем. Он и вправду Гималаи… Мы должны быть счастливы, что такой непреклонный нас ведет. Мне кажется, ему не передают мои письма… Вы расскажите ему, как я с ним часами разговариваю. Если бы он видел сейчас всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы он видел, как я к нему привязан, как я люблю его… Но здесь нет ангела, который отвел бы меч Авраама и не дал бы умереть от меча отца его сыну Исааку! Роковые судьбы должны свершиться! Передайте ему мою самую важную просьбу. Я написал ему, но боюсь: вдруг не передают, а это вопрос жизни и смерти… Первое. Мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс, я просто не знаю, как я совладаю с собой. Я готов на коленях умолять его, чтоб этого не было! Готов забыть стыд и гордость! – Он плакал, несчастный, раздавленный человек, и шептал: – Но он вряд ли согласится. Ибо уже невозможно… Я должен выполнить задачу, я обещал ее выполнить. Но я прошу его дать мне умереть до расстрела, я заклинаю его всем, что ему дорого, заменить расстрел ядом. Я сам выпью яд в своей камере. Ведь это последние минуты. Он же знает – я не преступник. Дайте мне провести последние минуты как я хочу, сжальтесь! – Он умоляюще смотрел на меня. И вдруг сказал еле слышно: – Но еще лучше… убейте меня, когда засну!

Глаза безумные… У меня до сих пор подозрение, что ему что-то подсыпали в это самое варенье во время допросов. Все та же наша могучая лаборатория Х. Потому что именно после допросов он бывал чудовищно возбужден и некоторое время обращался ко мне, как к Кобе. А потом приходил в себя…

– Скажите ему. Он знает меня хорошо, он поймет: я иногда легко смотрю в лицо смерти ясными глазами, а иногда бываю так смятен, что ничего во мне не остается. Так что, если мне суждена смерть, я молю Иосифа о чаше Сократа… Он знает, я любил афинянина… Дайте мне умереть, как он… И второе… нет, это первое: я должен проститься с женой и сынишкой до суда. Я боюсь, если я всё не объясню ей, мои домашние могут покончить с собой от неожиданности… это я уже говорил. Я как-то должен подготовить их к этому. Мне кажется, это в интересах дела. Если не выйдет свидеться, о чем я думать даже не хочу… навестите мою жену и скажите, что я до последнего вздоха любил ее. Милая моя Аннушка. Ненаглядная моя! Пусть натянет все струны души, не даст им лопнуть… Скажите, что при всех исходах суда я ее увижу после суда, смогу поцеловать дорогие мне руки. Так обещал мне Андрей Яковлевич… – (Свердлов). – И напомните ей о Камиле Демулене… Иногда мне кажется, что в меня переселилась его душа… Смешно, свидетелями на свадьбе Камиля и Люсиль были два его друга, два великих революционера Бриссо и Робеспьер. После революции Демулен и Робеспьер отправили на гильотину Бриссо. Потом Робеспьер отправил туда же Демулена и Люсиль, а потом поехал сам – все на ту же гильотину… Неужели все для того, чтобы пришел Наполеон? – Он остановился, спохватился и торопливо сказал: – Нет, ничего этого ей говорить не надо, иначе выйдет, что я не разоружился, как обещал! Лучше передайте ей стихи. Я сочинил для нее – подражание Данту. – И он начал читать… но заплакал. Потом успокоился, прочел до конца:

И он протянул мне листочек со стихами.