Страна коров - Эдриан Джоунз Пирсон

Тимми обернулся ко мне с удивленным видом, но дверь запирать не стал – да и не стал ее закладывать бейсбольной битой, которую мы брали для пиньяты.

– Еда будет здесь с минуты на минуту, – обещал я. – И потому, покуда мы ждем ее появления, ваше терпение очень дорого. Между тем загляните, пожалуйста, в мокрый бар вон там и выпейте аперитива. И к тазикам барбитуратов. И, конечно, комната 2С – то, чего не может позволить себе пропустить ни один уважающий себя работник образования!..

Я снова сел к себе за столик. Виды и звуки этой ночи уже пролетали мимо, как множество метафор, что я испытывал по пути. Бурлящие ключи. Текущие реки. Солнце и луна, звезды и тучи. Эспланада, уводящая от рокота затянувшегося экстаза к холодной скамье на краю вселенной. Асфальт под разделительной полосой у колес нашего «звездного пламени». Маятник, что качался между гаультеровым и вечнозеленым. Легкий саронг. Пилюли, что я принимал. Симфония с ее скрипками и флейтами и тающие ледники, что рано или поздно обратятся в дождь. Непрерывная цепь фонтанов с гнездующимися в них пеликанами и гигантскими карпами. В тепле моей собственной грезы все это теперь вихрилось вокруг меня все быстрее и быстрее.

– Ну что, Чарли, – сказал доктор Фелч, подойдя ко мне за столиком. Он вытянул стул и уселся прямо напротив меня. Он уже скинул тяжелый костюм Санты и свелся к белой майке, полузаправленной в красные Сантовы штаны. Липовой бороды на нем тоже давно не было. В его словах пахло алкоголем. – Ну что, Чарли, – повторил он. – Рождество.

– Да, доктор Фелч, это оно.

– Веселого Рождества, Чарли.

– Веселого Рождества, доктор Фелч. И поздравляю с уходом в отставку. Я за вас очень рад.

– Спасибо.

– Уверен, люди уходом Санта-Клауса в отставку будут разочарованы. Да и ну их к черту. Отставка – очень личное решение. И она не могла бы случиться с человеком приятнее…

– Очень душевно вы это сказали, Чарли. Но, Чарли?

– Да?

– Чарли, раз у нас теперь Рождество, вы ничего не хотите мне сказать?

– Конечно.

– Так и что это?..

– Веселого Рождества!

– Нет, не это. Это вы уже говорили. Я имею в виду, не хотите ли вы мне сказать чего-то от себя лично?

– О чем?

– Ну, о мире, в котором мы живем? О теленке, которого мы кастрировали? Ничего в таком вот духе не хотите мне сказать?

– Вы о метафоре, которую мы выдавили, как чернослив из кулька?

– Да. Каково метафорическое значение всего этого, если таковое вообще существует?

– О, еще как существует! Оно совершенно точно есть! Метафора присутствует во всем. Это истина, которую я выучил после того, как приехал сюда. Один из многих полученных мною уроков.

– Так и что это?

– Урок?

– Нет, метафора. Каково тогда метафорическое значение теленка?

– Не уверен, сэр. Вообще-то я как бы надеялся, что вы про это забудете…

– Может, я и стар, но не в маразме! Возможно, я ухожу в отставку, но я не отставной. Пока что, во всяком случае. Все происходит слишком быстро, Чарли, поэтому, думаю, мне лучше спросить у вас это прямо сейчас; иначе с учетом того, как оно все развертывается, другого случая у меня может и не быть. Так каково метафорическое значение теленка в загоне? Вернее, постойте… нет… давайте я выражусь правильно! Иными словами… если загон – наш колледж, грязь – наша пересмотренная декларация миссии, ограды – попытки умерить нашу человечность, автобус – наша коллективная судьба, водитель его безнадежно заблудился, а самостоятельный отчет, который мы состряпали, покорившись высшей власти чуждого нам органа аккредиторов-единомышленников, для кого, однако, основная движущая сила – данные… если все это правда, что есть, Чарли, теленок, чьи яйца вы съели лунной ночью у реки?..

Я рассудительно кивнул.

– Это хороший вопрос, – сказал я. – И своевременный.

– Так что это, значит, такое?

– Теленок – это вы и я.

– Я?

– Да, доктор Фелч. И я. Мы оба.

– Вместе?

– Да, сэр.

– Вы не могли бы пояснить?

– Попытаюсь. Видите ли, положение теленка в загоне, я думаю, представляет наше метафорическое восхождение как администраторов в области образования. Это кульминация нашей коллективной траектории. Вершина нашего наследия. Сколь ни преуспевали б мы… как далеко б ни взобрались на ниве управления образованием, мы никогда не станем ничем иным – останемся лишь теленком, жующим сено рядом с корытом интеллектуального просвещения. Как высоко б мы ни взбирались как люди, мы никогда не подымемся выше досок, что окружают этот загон наших сердец, подобно произвольным границам между нациями мира.

– Это не очень-то воодушевляет, Чарли.

– Нет?

– Нет, это, прямо скажем, ввергает в уныние.

– Но не обязательно должно быть так! Оно совершенно не обязано быть унылым! Если вы посмотрите на это под иным углом, оно окажется совсем не плохой штукой. Это просто необходимое зло. Потому что каким был бы мир, если б телята общинного колледжа выпрыгивали из загона всякий раз, когда их к этому тянет? Каким бы тогда это был мир?!

– Ладно. Это я понимаю. Я согласен с тем, что теленок может означать типичного администратора общинного колледжа. Что он может олицетворять тихо страдающих профессионалов. Но что же насчет самих тестикул? Они тогда что?

– Они восхитительны!

– Да, разумеется. Это утверждение истинно априори. Но метафорически – что они?

– Ну, доктор Фелч, я, честно говоря, над этим вопросом долго не думал. Давненько мне уже не доводилось. Но если бы мне пришлось высказать догадку в этом деле, я вынужден был бы сказать, что в прихотливой метафоре, которой выступает наш общинный колледж, – и батюшки-светы, до чего ж она прихотлива! – тестикулы эти, что вы подняли в пакете на застежке, – а я, сам того не ведая, употребил в пищу на следующий день, – суть остатки нашей человечности…

– Правда?

– Да.

– Это все, что осталось?

– Вполне.

– Но их было две штуки!

– А, ну да. Ну, в таком случае, возможно, они – двойственное тяготение к конфликту и примирению. Эта парочка всегда вместе, понимаете? Мы склонны воспринимать их порознь. Но нет! Они суть одно и то же. И когда отделяем одно, с ним мы отделяем и другое. И потому отделяем мы как раз то самое, что позволяет нам функционировать как живым, чувствующим, размножающимся людям. Но если эти вещи отсечь, мы никогда не познаем потомства наших деяний – наследие, что мы бы могли оставить. Наследие, что никогда не перейдет к нам от бесплодного историка. Или бездетного администратора. Или неопубликованного романиста. Нам останется лишь труси́ть и дальше к своим неведомым судьбам, а в пыли за нами будет тянуться кровавая дорожка…