Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл

А значит, в то время как продолжает жить история газовых камер и лагерей смерти в Польше, история Холокоста на советской земле, скорее всего, постепенно померкнет на фоне не прекращающейся еврейской эмиграции. Те, кто еще остается в стране, неохотно идентифицируют себя с помощью отсылок к истории и памяти, которые не встречают уважения у их соседей. Мало кто добровольно назовет себя жертвой. Иногда это просто опасно и влечет за собой дискриминацию и нападки. Когда в середине 1990-х годов правительство Израиля впервые предложило помощь еврейским пенсионерам Украины, социальные работники зачастую с трудом могли убедить людей эту помощь принять. Один из организаторов проекта объяснял: “Они живут в труднодоступных районах, многие из них. Те, кто мог выбраться и уехать в Израиль, в Штаты или в куда-то еще, давно уже это сделали. Так что мы говорим о стариках, по большей части людях простых, и они с большой осторожностью рассказывают что-либо чужакам. Особенно сейчас. Нам приходилось привозить раввинов, чтобы те объясняли людям, зачем мы приехали, и когда раввины поговорили с людьми, сразу появилось много желающих встретиться с нами”. Он добавил, что у пожилых людей были все основания бояться, что раздача гуманитарной помощи разожжет неприязнь и вызовет раздражение у их соседей. “Мы пытаемся держать ситуацию под контролем. Если у нас есть лекарства с коротким сроком годности или что-то вроде того, мы раздаем их всем нуждающимся. Но это все непросто”[986].

История уцелевших евреев Украины – одна из многих, которые наводят на мысль о том, что некоторые виды бытования в качестве жертвы как части социальной идентификации являются необязательными, опциональными. Отнюдь не всегда признание себя частью пострадавшей, травмированной группы выживших, и пересказ собственной жизни в терминах коллективной травмы представляются выгодными или даже возможными. Открытие прошлого, повторное к нему обращение на пространстве бывшего Советского Союза остается делом избирательным. Репарации, возмещение ущерба одному зачастую оборачиваются стыдом для другого человека. Подавляющее большинство ветеранов войны, особенно среди этнических русских, не являются выжившими жертвами или свидетелями Холокоста. Их жалобы и обиды куда меньшего масштаба, но от этого они не менее горьки. Большую часть своей жизни эти люди официально считались героями. Теперь они обеднели, понижены в социальном статусе и по большей части обделены вниманием, если не сказать унижены и лишены прежних почестей. Но в то же время они совершенно не склонны считать себя жертвами. Потому что они все еще верят, что спасли мир от фашизма, по крайней мере они сами и те сакральные павшие, от чьей памяти они никогда не отрекутся, сегодня воспринимают необходимость обращаться за помощью как унижение. В конце концов, тот факт, что они выжили, уцелели, должен служить доказательством силы, а не слабости этих людей.

Однако некоторые ветераны живут в такой нищете, что у них просто нет выбора. Важно не упустить те крохи и копейки, которые им может неохотно предложить скупое государство. Деньги – а речь, как бы уныло это ни звучало, идет о совсем крошечных суммах – остаются одним из тех ресурсов, которые поставлены на карту в соперничестве между различными “наследниками Сталина”. Другой ресурс, значение которого особенно важно в эпоху, когда история кажется такой непредсказуемой, – вопрос личного самооправдания. В отличие от молодого поколения, от новых русских, из стариков мало кто верит, что успех определяется материальным благополучием. Общество, сформировавшее их ценности, всегда куда выше ставило самопожертвование ради всеобщего блага, борьбу за счастье мирового пролетариата, Родину и Сталина. Важно было быть хорошим товарищем. Компенсации или, по крайней мере, право на минимальную пенсию символизирует их статус и права. Однако подобно героизму военного времени или высокой продуктивности на рабочем месте эти права определяются в терминах конкуренции.

Вот почему, описывая 1990-е, ветераны склонны говорить об утратах. Те, кто уцелел во время сталинских репрессий, как правило, настроены позитивнее, но это лишь оттого, что их прежняя позиция была такой слабой. Крах и дискредитация коммунизма помогли многим из тех, кто искал справедливости, подарив им, наконец, возможность найти документальные доказательства того, что случилось с ними или с их родными, а после указа президента Бориса Ельцина от 1991 года даже присудив право на особые компенсационные пенсии[987]. Бывшие кулаки были признаны жертвами репрессий наряду с бывшими “политическими” и членами их семей. Но эти пенсии и выплаты были крошечными, а признание, которое они собой воплощали, ощущалось как подачка, как шаг, на который государство пошло с большой неохотой. Разговаривая со мной в своем московском офисе, Валерия Оттовна начала плакать, объясняя мне суть самого недавнего подлого оскорбления: “Мы должны просить о реабилитации. Как будто бы мы когда-то сделали что-то неправильное. Мы должны написать, подать заявление – очередное заявление, знаете, такое, по форме, «настоящим прошу», но это они должны просить нас. Это они должны бы просить у нас прощения. А вместо этого мы вынуждены просить у них. Нам столько писем пришлось написать и всегда приходится умолять”.

Как разъяснила мне Валерия Оттовна, довольно значительное число людей отказались подавать подобные заявления с просьбой о реабилитации; среди них был и один из инициаторов создания “Мемориала”, историк и правозащитник из Петербурга Вениамин Иофе (1938–2002) и один из московских основателей “Мемориала” Лев Разгон. Они не считают себя преступниками. Ту цену, которую они платят и которая включает отказ от формальных прав на получение пенсии “жертвы”, уравновешивается пользой, которую они извлекают, поддерживая в себе живую ярость. Они требуют не примирения, а справедливости. Однако их принципы – роскошь, доступная немногим. “Они не станут ни о чем умолять, – резюмирует Валерия Оттовна, – но мы – старые люди, нам нужны пенсии. У нас нет выбора, не правда ли?”[988]

Когда дело касается денег, те, кто уцелел во времена сталинских политических чисток, имеют все основания рассчитывать на особое обращение. Валерия Оттовна напомнила мне, что лишь очень немногие из этих людей в свое время могли получить профессиональное образование. Им были закрыты доступ в университеты и институты и даже возможность обучения рабочим специальностям, и многие провели долгие годы в ссылке, с благодарностью берясь за любую работу. Их здоровье было подорвано, что делало невозможными некоторые виды физических работ. Сегодня части жертв политических репрессий требуются дорогие лекарства. Многие, в том числе бывшие кулаки, во время высылки лишились всего имущества, а тем, кому удалось спрятать какую-либо ценность – будь то часы, золотое кольцо или серебряная ложечка, – обычно приходилось расставаться с ними в обмен на самое простое пропитание. Юдифь Борисовна, единственная дочь большевистского бонзы, сегодня хранит в имеющейся в ее распоряжении комнате груду картошки на зиму, сваленной под окном и накрытой одеялом. Люди вроде нее подвергались унижениям большую часть жизни. Это новая рыночная система просто обрекает их на медленную гибель, не позволив хотя бы последние пару лет жизни провести без привычных тягот и невзгод.