Лекарь. Ученик Авиценны - Ной Гордон

Ибн Сина пришел в ужас. Этот зимми, хоть он и европеец, не может не знать, что всякий, кто изображает подобие человека, целиком или по частям, обречен гореть в геенне огненной. Для правоверного мусульманина грех и богохульство даже мельком взглянуть на такой рисунок. А учитывая присутствие здесь муллы и имама, такой рисовальщик, передразнивающий Аллаха и искушающий добрых мусульман воссозданием подобия человека, должен отправиться прямиком в шариатский суд и никогда не станет хакимом.

На лицах сидящих отразились самые разнообразные переживания. Аль-Джузджани испытывал глубочайшее сожаление, на губах Ибн Сабура играла чуть заметная ухмылка, имам был взволнован, а мулла уже пришел в сильнейшее негодование.

Перо то и дело окуналось в чернила, летало по бумаге. Штрихи возникали быстро, и через миг исправлять что-либо было поздно — рисунок готов. Роб протянул его Ибн Сабуру, и багдадец внимательно рассмотрел рисунок. Он явно не верил собственным глазам. Потом передал листок бумаги хирургу, и аль-Джузджани не смог сдержать улыбки.

Прошло немало времени, пока рисунок попал к Ибн Сине, а когда он им завладел, то увидел на рисунке… ветку дерева! Несомненно, согнувшаяся абрикосовая ветвь, ибо листики на ней тоже были нарисованы. Узел привоя хитро обозначал поврежденный коленный сустав, было хорошо видно, как концы шин закреплены веревками ниже и выше этого узла.

Дальнейших вопросов о наложении шин не последовало.

Ибн Сина посмотрел на Иессея, тщательно скрывая свое облегчение и свою симпатию к юноше. А вот взгляд на лицо гостя из Багдада доставил ему истинное удовольствие.

Откинувшись на спинку стула, Ибн Сина стал задавать своему ученику самые тонкие вопросы по философии, какие только мог придумать — он не сомневался, что исфаганский маристан может позволить себе еще немного похвастать своими воспитанниками.

* * *

Роб задрожал, когда в одном из испытателей узнал Мусу ибн Аббаса, того помощника визиря, который тайком встречался с посланником сельджуков. Но быстро сообразил, что сам-то он остался тогда незамеченным, стало быть, и присутствие муллы на испытании никакой особой угрозы для него не таило.

Когда окончилось испытание, он сразу же отправился в то крыло маристана, где помещались хирургические больные: они с Мирдином заранее согласились, что просто сидеть вдвоем и ожидать, как решится их судьба, было бы невыносимо. Время лучше всего проходит за работой, и Роб занялся делами: осматривал больных, менял перевязки, снимал швы.

Время шло, никаких новостей не было.

Но вот в хирургическом отделении появился Джалал-уд-Дин — значит, почтенные испытатели уже разошлись. Робу очень хотелось спросить, знает ли Джалал, что они там решили, но он никак не мог собраться с духом. Джалал поздоровался с ним, как обычно, и ничем не показал, что понимает переживания ученика.

Накануне днем они вместе работали над неким пастухом, на которого напал бык. Предплечье несчастного, угодившее под копыто животного, переломилось, как веточка ивы, сразу в двух местах; бык еще и поддел свою жертву рогами прежде, чем другим пастухам удалось его отвлечь.

Роб обрезал и сшил размозженные мышцы плеча и предплечья, а Джалал сложил осколки костей и наложил шины. Теперь они осмотрели больного, и Джалал остался недоволен тем, что толстый слой перевязок мешает шинам.

— Что, разве нельзя снять повязки?

— Еще слишком рано, — ответил Роб, озадаченный вопросом: ведь Джалал и сам знал ответ не хуже его.

Джалал пожал плечами, приветливо взглянул на Роба и улыбнулся.

— Пусть будет так, как ты сказал, хаким, — проговорил он и вышел из комнаты.

Вот Роб и узнал то, что хотел. У него так сильно закружилась голова, что какое-то время он просто стоял и боялся пошевелиться.

Вскоре неотложные дела потребовали его внимания. Надо было осмотреть еще четырех больных, и Роб вновь занялся работой, заставляя себя проявлять заботу, как надлежит настоящему лекарю, и его разум сосредоточивался на каждом, освещая его ярко и четко, словно солнечные лучи, пропущенные через линзу.

Но когда он закончил работать с последним пациентом, то уж позволил чувствам захватить себя без остатка — такой полной и чистой радости он еще не испытывал. Пошатываясь, как пьяный, он поспешил с радостной вестью домой, к своей Мэри.

Роб получил звание хакима за шесть дней до своего двадцать четвертого дня рождения, и празднование длилось больше недели. К его радости, Мирдин не стал предлагать, чтобы они отправились отмечать получение лекарского звания на майдан. Не вдаваясь в излишние рассуждения, Роб чувствовал, что наступившие в их жизни перемены слишком серьезны, чтобы отметить их одним вечером безудержных возлияний. Вместо этого обе семьи встретились в жилище супругов Аскари и разделили вечернюю трапезу.

Роб и Мирдин вместе пошли снимать мерки на черные одеяния и колпаки хакимов, критически оглядывая друг друга.

— Ты теперь сразу поедешь к себе в Маскат? — спросил друга Роб.

— Нет, я задержусь здесь на несколько месяцев — мне нужно еще кое-чему научиться в хазанат аш-шараф. А ты? Скоро отправишься в Европу?

— Мэри беременна, ей сейчас небезопасно пускаться в дальний путь. Лучше мы подождем, пока ребенок родится и достаточно окрепнет, чтобы выдержать такое путешествие. — Он улыбнулся Мирдину. — Вся твоя семья соберется на праздник, когда к ней вернется ее первый лекарь. А ты уже дал им знать, что шах желает купить у них самую большую жемчужину?

Мирдин отрицательно покачал головой:

— Мои родственники объезжают деревни ловцов жемчуга и скупают мелкие зерна. Потом продают их, отмеряя мерной чашкой, купцам, а те перепродают, чтобы этими жемчугами расшивали одежды. Покупку крупных жемчужин моей семье, пожалуй, не осилить — нужны очень большие деньги. Да и захотят ли они иметь дело с шахом? Цари редко проявляют желание платить справедливую цену за крупные жемчужины, которые им так нравятся. Что касается меня, я предпочитаю думать, что Ала уже позабыл, каким «великим благодеянием» решил осчастливить моих родственников.

* * *

— Мои придворные вчера вечером спрашивали о тебе, им тебя не хватало, — сказал шах Ала.

— Я лечил тяжело больную женщину, — ответил Карим.

По правде говоря, он ходил к Деспине. Им обоим приходилось нелегко. Ему впервые за пять ночей удалось вырваться на свидание, сбежав от капризных почитателей-придворных, и он наслаждался каждым мигом, проведенным с Деспиной.

— У меня при дворе есть больные, которым требуется твоя мудрая помощь, — сказал шах недовольным тоном.

— Слушаю, о великий государь!

Ала давно и ясно дал понять, что Карим пользуется его благоволением, однако самому Кариму изрядно надоели члены знатных семей, которые то и дело являлись к нему с вымышленными болезнями. Ему не хватало кипения жизни, работы в маристане, где он мог проявить себя как настоящий лекарь, а не как украшение двора.