Небо цвета стали - Роберт М. Вегнер

– Проклятие, я надеюсь, что зарубил тех, кого нужно. Но они появились так внезапно, э-э-э-эх… – Он махнул рукою, рассеивая в воздухе несколько горстей черной пыли.

«Меекх. Говорят на меекхе», – поняла она, более того, кажется, она их узнала.

«Это они вели нас через горы».

Одна из фигур, поменьше остальных, подошла ближе. Внимательно всмотрелась в нее взглядом того, кто перестал доверять собственным глазам. Протянула руку и осторожно прикоснулась к ее щеке:

– Кей? Кей’ла?

Она лишь улыбнулась и показала на анахо’ло: «Привет, кузина». Но Кайлеан не видела этого, глядя на нее, словно на какое-то чудо, слишком удивительное, чтобы оказаться правдивым. Кей’ле показалось, словно на взгляд ее наложился взгляд кого-то еще, дикого и чужого, и внезапно девушка развернулась на пятке и прыгнула, сабля превратилась в сверкающий полукруг, замерев рядом с лицом Саонры Вомрейс.

– Что ты с ней, сука, сделала?!

Кей’ла попыталась поймать взгляд парня, ее братишки, который стоял между вооруженными людьми спокойно, будто все это было лишь каким-то представлением. Казалось, он игнорирует стрелу, прошившую его тело над ключицей. Он понял ее без слов, сделал два шага и встал между Кайлеан и уэнейа.

На короткий удар сердца вокруг треноги стало совершенно тихо.

А потом тишину прервал шепот. Настолько неожиданный, что на него обращаешь внимание, словно на крик:

– Господин лейтенант, полагаю, мы уже не в горах.

* * *

Вот – галоп на конской спине вдоль приготовившихся к бою рядов. Вот – крик и шум. Вот – плач, странный, ломкий плач и руки, которые тянутся прикоснуться к ней. Вот – земля под ногами, пульсирующая от собравшихся вокруг духов, и собаки, смешные, большие, черно-серые псы, поджимающие под себя хвосты и сикающие от страха. Вот – тепло груди, в которую она упирается, сейчас – крик и размахивание руками. Вот – бег в сторону четырехугольных шатров, крики стражи лагеря, луки, натягивающиеся при виде вооруженных чужаков. Вот – прикосновение, легкое, почти ласкающее, и вот – нож, обрезающий ремни. Вот движение, рождающееся между шеренгами вооруженных, которые сперва стоят, окаменев, а потом пошатываются и морщатся, будто крик этот оказался камнем, брошенным в стоячую воду. Кони ломают строй, одни выезжают вперед, остальные отступают, кто-то соскакивает на землю и бежит к ближайшим шатрам. Вот – вис на крюках, красный туман, затмевающий взор, и смех зевак. Вот – рука, вытягивающая крюки из тела, и рука, втыкающая их под кожу. Вот – вид лиц, исполненных яростью и гневом. Вот – короткий жест, лихорадочный приказ и стрелы, направленные в землю. Вот – замешательство и весть, бегущая от шатра к шатру. Вот – конь, кобыла, прекрасная, словно мечта, и белая, словно снег. Вот Кайлеан, которая орет что-то, и ругается, и вырывается из хватки солдат. Вот краска на конском лбу, и крик, и снова гнев и отчаяние, и жажда, и боль, и дерганье, и конская спина.

Это все – вот, сразу, одновременно, каждая минута, каждый образ, невозможно отличить то, что нынче, от того, что было, и от того, что сейчас будет. Единственной постоянной вещью остается он, черный чуб, бледные руки, всегда слева от нее, окруженный пустым пространством в несколько футов, будто каждый, кто оказывался вблизи, знал, что не следует слишком приближаться к нему.

А потом – галоп через затянутую дымом землю.

* * *

Земля смердела. До этой поры Эмн’клевес Вергореф даже не представлял, что она может смердеть так сильно, но Хас лишь проворчал, что если ему что-то не нравится, то он может сваливать на четыре ветра. И никто, даже боутану всего лагеря, не обладал отвагой, чтобы ответить на такое безрассудство. Не тому, кто выглядел как полузамерзший труп, синий и бледный, с запавшими глазами и волосами, слазящими с черепа вместе с кожей, с руками, пальцы на которых ломались от малейшего прикосновения.

Колдун не спал всю ночь, как и остальная четверка и все их ученики. Они не могли отбивать атаки жереберов непосредственно: непросто сопротивляться тому, кого ты не видишь и кто мечет заклинания на ходу. Но все же они пытались. Хас накладывал заслоны холода, замораживал борта фургонов, охлаждал места, которые от пожара отделяла лишь искра. Пропускал сквозь тело столько Силы, что оно в конце концов начало сдаваться.

Но они дали время, он и другие колдуны, благодаря чему Фургонщики приготовились к последней битве.

Эмн’клевес осмотрелся по линии укреплений, делая обход вместе с Анд’эверсом, которого все считали его заместителем. Ночью кузнец командовал на тех участках, где атаковали сахрендеи, и люди уже рассказывали о холодной ярости Анд’эверса и кучах трупов, что падали под лезвием его топора. И о том, как он лично командовал шестью контратаками. Ему завидовали из-за этой привилегии. Боутану имел право лично вставать в бой лишь на последней линии обороны. Ранее же должен был держаться от боев подальше.

Он отказался от активной защиты трех внешних линий. Всякий раз, когда на них шла атака, они отступали, позволяя врагу сжечь фургоны, – а потом дрались на следующей. Когда кочевники отступали и ждали, пока жар разгрызет борта, чтобы проще было их поджечь, – тоже отступали. Такова была роль лепестков Мертвого Цветка: затормозить врага, измучить его шаманов, заставить терять время. А вернее – дать время защитникам.

На четвертой линии они укрепляли фургоны землей. Копали перед ними рвы, набрасывая вырытое на борта, пока не создавался накат, из-под которого торчала только верхняя часть повозок. Чтобы сухая пыль, сходившая здесь за землю, не падала вниз от легчайшего дуновения ветерка, надлежало ее увлажнить.

А какую влагу могут предложить тридцать тысяч человек, для которых важен каждый глоток воды?

Он приказал всю ночь опорожняться всем в специально предназначенные для этих целей бочки. Приказал также собирать конский навоз. Сухим он прекрасно горел, но против свежего огонь был бессилен.

А теперь защищаемые линии обороны немилосердно воняли.

Но существовал шанс, что колдуны Фургонщиков смогут отдохнуть, поскольку потоки жара, высылаемые жереберами, не причиняли вреда земле.

Если можно было это назвать землей.

Но при взгляде на Хаса становилось ясно, что если старый колдун ляжет спать, то уже не встанет. На ногах его удерживали лишь ярость, злоба и упорство. А еще желание перебить как можно больше сахрендеев.

А они уже поубивали некоторое их число. Обе стороны сражались отважно и дико, хоть от тех проклятых убийц он и не ожидал подобного упорства. Но только утро должно было принести настоящий бой.

Боутану не рассчитывал на победу, которая случилась бы, лишь если б они обескровили сахрендеев настолько, чтобы те отказались от осады. Но если бы ему удалось удержать лагерь до ночи, у них оставался бы шанс на помощь. Лагерь Ав’лерр уже должен сойти с гор и направляться в их сторону. Если…

Он прервал эти пустые размышления и почти рассмеялся. Люди его ехали половину дня, а вторую его половину и всю ночь – сражались. А он искренне сомневался, что кочевники задействовали в атаке силы больше пятой части того, что у них имелось. Молнии еще даже не обнажали сабель, сахрендеи отправляли в бой отряды по тысяче человек, даже у Дару Кредо наверняка было еще с десяток тысяч всадников. Это не будет равная битва. А подмога? Разве Йавенир – глупец? И где остальные Сыны Войны? И сколько всадников нужно, чтобы заставить обоз окопаться?