История сионизма - Уолтер Лакер

Жан Лонже (внук Карла Маркса), один из лидеров французского социализма, объявил в 1918 г., что идея еврейского национального дома в Палестине заслуживает поддержки международной социал-демократии. Его коллега Леон Блюм в 1929 г. стал членом Еврейского Агентства, хотя так и не вступил в сионистскую организацию.

Интересны также перемены в позиции ведущих социалистов старшего поколения — таких, как Аксельрод и Эдуард Бернштейн, которые прежде жестко критиковали сионизм. Аксельрод в 1917 г. заявил, что теперь выступает за реализацию целей сионизма. Бернштейн, отец реформистского течения в немецкой социал-демократии, в 1928 г. также вступил в Социалистический комитет Рабочей Палестины. До 1914 г. он, как и большинство социалистов, выступал за денационализацию евреев, утверждая, что у них уже нет никакой особой миссии. Он допускал, что восточноевропейским евреям, возможно, придется эмигрировать, но акции, связанные с их спасением, нельзя приравнивать к идеям создания еврейского государства, тем более что эта задача практически неосуществима. Желательность ассимиляции для Бернштейна, как и для его главного идейного противника Каутского, была непререкаемои истиной. С их точки зрения, идеи солидарности евреев и национального сепаратизма были абсолютно неприемлемы. Сионизм представлялся обоим этим социалистическим лидерам реакционным и опасным движением, тормозящим ассимиляцию[626]. После I мировой войны Бернштейн вынужден был признать, что недооценил силу и стойкость антисемитизма. Он заявил, что слишком любит Германию, чтобы стать сионистом, но добавил, что следит за деятельностью сионистов с сочувствием: сионизм вдохновил своих последователей на великие созидательные достижения. «Поале Сион» была активным участником 2-го Интернационала — к большому разочарованию таких убежденных антисионистов, как Санто. Однако в целом сионизм оставался для европейской социал-демократии второстепенной проблемой. Большинство социалистических лидеров не верили в успех «палестинского эксперимента» — как в практическом, так и в идеологическом плане; но после 1918 г. они сменили тон с гневного на скорбный. Те социалисты, которые были знакомы с «еврейским вопросом», так сказать, из первых рук, поняли теперь, что проблема эта гораздо сложнее, чем им вначале казалось. К концу 1920-х гг. большинство социалистов обнаружили, что даже если сионизм заблуждается, то у 2-го Интернационала и близких ему партий все равно нет альтернативного ответа на «еврейский вопрос».

ЛЕНИН, СТАЛИН, ТРОЦКИЙ

Коммунистов, однако, подобные сомнения не мучили. Они заявляли, что знают решение проблемы. Возражения Ленина против еврейского национализма были основаны на сочинениях Каутского и Отто Бауэра, которых он часто цитировал. В некоторых отношениях он пошел дальше, заявив, что национализм, даже в самой справедливой и невинной его форме, абсолютно несовместим с марксизмом. И даже требование национально-культурной автономии («самая утонченная, а следовательно, и самая гибельная форма национализма») воспринималось как чрезвычайно вредоносное: ведь оно служило идеалам национальной буржуазии и полностью противоречило пролетарскому интернационализму[627]. Марксисты должны сражаться со всеми формами национального угнетения, но это не значит, что пролетариат обязан поддерживать сепаратистские устремления какого-либо народа. Напротив, он должен предостеречь и оградить массы от националистических иллюзий и приветствовать любую форму ассимиляции, кроме тех, которые основаны на принуждении. Евреи в цивилизованных странах Запада уже достигли высочайшей ступени ассимиляции. В Галиции же и в России они вовсе не являлись нацией, а оставались замкнутой кастой — хотя и не по собственной вине, а по вине антисемитов[628]. Еврейская национальная культура была жупелом в руках раввинов и буржуа, и следовательно, ее пропагандисты являлись врагами пролетариата.

В 1913 г. Сталин детализировал и дал развернутое толкование ленинской позиции по национальному вопросу, определив нацию как исторически сложившуюся стабильную языковую общность, живущую на одной территории, в условиях одной экономической системы и единого мировоззрения и нашедшую свое выражение в культурной общности. Согласно такому определению, евреи, вне сомнения, нацией не являлись. У них не было собственной территории, которая служила бы почвой для политической деятельности и национальным рынком. Только 3–4 % евреев работали в сфере сельского хозяйства, а остальные были горожанами, рассеянными по всей России и не составляющими большинства в какой-либо из ее областей. Что же это за нация, спрашивал Сталин, которая состоит из грузинских, дагестанских, русских, американских евреев и так далее? Что это за раса, члены которой живут в разных частях света, говорят на разных языках, никогда не встречаются друг с другом и никогда не действуют согласованно? Это — не настоящая живая нация, а некое мистическое, аморфное, туманное явление не от мира сего. Поэтому требование национально-культурной автономии для евреев просто нелепо. О какой автономии может говорить нация, само существование которой еще нужно доказать? Все, что есть общего у евреев, — это их религия, общее происхождение и несколько сохранившихся национальных характеристик. Но можно ли всерьез утверждать, что закостеневшие религиозные обряды и исчезающие психологические особенности сильнее, нежели социальноэкономическое и культурное окружение евреев, неизбежно ведущее их к ассимиляции[629]? Большевики искренне намеревались разрешить «еврейский вопрос» в России, предоставив полную свободу всем евреям, и считали, что ассимиляцию следует активно поощрять. Вскоре, верили они, угнетенные евреи России и Галиции станут равноправными гражданами нового социалистического общества.

Подробный обзор еврейской политики Коммунистической партии Советского Союза не входит в задачи данного исследования. Вкратце можно отметить, что после революции для решения специфической проблемы еврейского населения был учрежден «Еврейский комиссариат». Его председатель Диманштейн пообещал, что Палестина будет построена в Москве: еврейские массы получат возможность заняться производительным трудом, а также будут организованы еврейские сельскохозяйственные поселения. Позднее был сделан акцент на участие еврейского населения в индустриализации. Евреям было разрешено сохранять свои культурные заведения — школы, клубы, газеты и театры. Иврит был запрещен, но на идиш можно было беспрепятственно говорить в 1920— 1930-е гг. На Украине и в Крыму районы с преобладанием еврейского населения даже получили региональную автономию, а в марте 1928 г. было решено выделить для еврейского расселения область на Дальнем Востоке — Биробиджан. Было объявлено, что к 1937 г. там уже будет жить по меньшей мере 150 000 евреев. Среди евреев-коммунистов в других странах это событие вызвало огромный энтузиазм: «Евреи уходят жить в сибирские леса, — писал Отто Геллер. — Если вы спросите у них о Палестине, они рассмеются. Мечты о Палестине давно успеют кануть в историю к тому времени, когда в Биробиджане появятся автомобили, железные дороги и теплоходы, когда будут дымиться трубы гигантских заводов… Эти переселенцы обретают дом в сибирской тайге не только для себя, но и для миллионов представителей своего народа»[630]. Калинин, председатель Верховного Совета СССР, предсказывал, что через десять лет Биробиджан станет культурным центром еврейского населения страны. Это событие произвело огромное впечатление даже на убежденных антикоммунистов, таких как Хаим Житловский, один из теоретиков еврейского социализма, и социолог Лещинский; все полагали, что Биробиджан станет