См. статью "Любовь" - Давид Гроссман

Господин Маркус: Исключительно от отчаянья, а не по глупости, избави Бог!

…поскольку надеялся, что в темноте тирания времени по отношению к ребенку немного ослабеет. Затем, незадолго до рассвета, когда Казик был уже юношей двадцати одного года, доктор погрузил его в ванну с холодной водой, снова в той же наивной надежде, что эта процедура остудит хоть немного пыл взбесившегося движителя времени и затормозит процесс. Излишне говорить, что обе попытки не увенчались ни малейшим успехом. Только обострилось ощущение, что срок, отпущенный несчастному, иссякает с ужасающей быстротой и после того, как обезумевшее время покончит с Казиком, весь мир начнет распадаться в том же бешеном темпе. Врач — необходимо подчеркнуть это — в некоторые минуты ощущал, что он сражается тут не только ради одного Казика.

2. Наглядный образ времени

Доступный человеческому взгляду образ времени открылся изумленному Фриду случайно и при скорбных обстоятельствах. Пока он из последних сил гонялся за шустрым младенцем (см. статьи детство и чуждость), тот умудрился ухватиться за край скатерки, которой была покрыта полка с посудой. Большая керамическая тарелка с изображением четырех голубоватых оленей, застывших на бегу в своих благородных позах, которую Паула любила мечтательно разглядывать, шлепнулась на пол и разлетелась на мелкие куски. Тогда, совершенно не соображая, что он делает, Фрид автоматически выбросил вперед руку и влепил младенцу звонкую пощечину. Крошечное личико сморщилось, раздался короткий визгливый вопль, затем отрывистое обиженное всхлипывание — и все.

Фрид: Господи, Боже, что со мной?! Что я делаю?

Казик, между прочим, мгновенно забыл и оплеуху, и вызванную ею боль и тут же устремился к осколкам, желая, как видно, ознакомиться с ними и позабавиться. Его поразила способность некоего предмета закончить свое существование в результате мгновенного распадения, а не постепенного затухания и разложения. Фрид, мучимый тяжким, грызущим сердце раскаяньем, не в силах поверить, что мог совершить столь грубое нападение на беззащитного младенца — и притом какого младенца! — заведомо обреченного, прикрыл глаза и уже приготовился погрузиться в спасительное отчаяние, как вдруг понял, что даже на это у него не остается времени: ни на попытки разобраться в причинах своей низости, ни на угрызения совести. Казик изо всех сил лупил босой ногой по острым осколкам и пронзительно орал. Причем орал он больше от удивления, чем от боли, потом кинулся к Фриду и доверчиво прижался к нему, не поминая нанесенной обиды. Фрид завопил с ним вместе, потому что понял: вот, жизнь ребенка иссякает буквально у него на глазах, а он бессилен отвратить эту страшную несправедливость, чудовищную боль, не в состоянии даже ради спасения младенца принять ее на себя. Никакая сделка тут невозможна. Но когда Фрид склонился над Казиком и со слезами обнял его, он увидел, что из глубокого пореза на пухленькой ножке не выступило ни капли крови — лишь какие-то белесые хлопья, легчайшие стружки не то сухого льда, не то сгустившегося воздуха выпархивают из раны в ритме биения сердца и тотчас рассеиваются и исчезают в пространстве. И тут он вдруг отчетливо осознал, что это и есть время.

3. Сверхвремя (см. статью Прометей)

— чуждость, ощущение, присущее существу отвергнутому, непонятому, одинокому. Отстранение и непохожесть.

Фрид в полной мере ощутил это состояние, оставшись в своем павильоне наедине с младенцем Казиком (см. статью детство). Перед нами история развития обсуждаемого свойства: Казик был шустрым и любопытным ребенком, успевающим всем поинтересоваться и все схватить. Он умудрялся испортить и истребить любую вещь, попадавшую ему в руки, без стыда разгромить и перепачкать все вокруг и не переставал навлекать на себя всевозможные опасности бесконечными выдумками и проказами. Его физическое развитие протекало чрезвычайно бурно, он мужал, что называется, не по дням, а по часам, нет, даже не по часам, а по минутам, и хотя рост его так никогда и не превысил пятидесяти одного сантиметра, а вес трех килограммов, зарегистрированных Фридом при первых измерениях (приблизительных), однако можно было заметить, как он делается все более и более крепким и плотным. Он раскачивался на своих обнаженных ножках — отчаянный маленький сорванец в пеленке. Очень светлые, почти бесцветные волосы, характерные для альбиносов, стали густыми и длинными, и Фриду пришлось заплести ему косичку на затылке, чтобы волосы не путались и не мешали движениям. Вынужденный опираться на палку врач скакал за шалуном по пятам, носился по всему дому и то осторожно отрывал его пальчики от ручки входной двери, в которую сообразительный мальчуган пытался улепетнуть, то извлекал его либо из раковины, либо из унитаза, которые тоже привлекали юного разбойника как возможные выходы из плена. Во время всей этой беготни Фрид не переставал сердиться на себя за то, что вовремя…

Фрид: Ну, что? Что вовремя не позаботился о его воспитании (см. статью воспитание). В первые «годы» его жизни, когда закладываются основы характера и поведения человека, безусловно, можно было привить ему хоть какие-то навыки добропорядочного поведения, но я, старый дурак, не осознавал важности этого вопроса, постоянно был погружен в собственные проблемы и переживания, во все мои обиды на жизнь, в малоутешительные воспоминания о собственном детстве. Да, и вот вам результат — я почти не знаю этого ребенка, только наблюдаю теперь в растерянности его безудержную агрессивность, упрямое желание подчинить все вокруг своей воле, ухватить весь мир за шкирку и с видом победителя попирать его ногами, готовность бегать, падать и снова вскакивать, склонность к диктаторству, да, и все это, естественно, не на шутку пугает меня.

Следует остановиться на этом последнем пункте несколько подробнее: Фрида пугало, что его ребенок сделался таким сильным и своенравным и при этом абсолютно чужим и чуждым ему. Что он понятия не имеет, что за мысли вертятся в голове у его чада, и любит ли тот вообще хоть немного его, Фрида, или видит в нем лишь суетливого и надоедливого, но необходимого слугу и попечителя, и будет ли Казик, когда вырастет, хоть немного похож на них — на Фрида и Паулу. Он предпочел бы, чтобы мальчик пошел в Паулу, но у него не было ни малейшей возможности воздействовать на это решение природы. Он не знал, следует ли ему бороться с дурными наклонностями ребенка, исходя из собственных твердых убеждений и жизненного опыта, или позволить ему развиваться свободно, без всякого принуждения. Обязан ли он подготовить Казика к грядущим ударам судьбы, или лучше не вмешиваться в его отношения с окружающим миром — ведь в любом случае слишком малый срок отведен этому ребенку. Он смотрел на проказника, зарывающегося поглубже в недра огромного платяного шкафа, и думал о том, что никогда не сможет стать ему по-настоящему близок. Не подобен ли сын твоему собственному отражению в зеркале? Ведь даже если тысячу и один раз скажешь себе «это я», все равно будешь чувствовать, что это не так, и никогда не сможешь уловить истинного смысла явления. Эти двое: человек и его отражение — всегда и чересчур близки, и неимоверно далеки. Впервые позавидовал Фрид странному таланту биографа Зайдмана (см. статью Зайдман), способного действительно проникнуть в ближнего и почувствовать его изнутри.