Рим. Роман о древнем городе - Стивен Сейлор

– Ты ведь сам поместил статую Клеопатры в своем новом храме Венеры, рядом с самой богиней, – заметил Антоний.

– Да. Мне показалось, что это подходящий способ отметить ее государственный визит. Что до Александрии, то, спору нет, это древний, весьма культурный, утонченный город…

– …основанный великим завоевателем, к тому же никогда не знавший республики и с самого основания управлявшийся царями, – подхватил Антоний.

– Не важно. Я все равно не собираюсь делать его столицей мира.

– Но ты должен понять, дядя, почему в народе ходят такие слухи, – не унимался Луций. – Люди боятся, что если ты приберешь к рукам чьи-то сокровища и поставишь себе на службу опытное государственное чиновничество, то Рим превратится в задворки державы, а роль сената будет низведена до уровня городского совета.

Цезарь рассмеялся:

– Все это звучит забавно, но у меня действительно не было и нет намерения переносить столицу. Пожалуй, мне стоит объявить об этом завтра в сенате, чтобы покончить с беспочвенными тревогами. Боги предназначили Риму стать центром мира, и таковым он пребудет вечно. Планы в отношении города у меня и правда есть, но я собираюсь не забросить его, а, напротив, сделать еще больше и великолепнее. Мои механики разрабатывают план изменения русла Тибра, строительства на побережье волноломов и превращения Остии в такой порт, каким был Карфаген. Подумайте, каким благодеянием это станет для римской торговли!

– Кстати, о Карфагене, – подал голос Антоний, и Цезарь понимающе кивнул:

– Да. Я уже заложил новые колонии в Карфагене и Коринфе, двух великих городах, разрушенных нашими предками в один год. Греки будут приветствовать возрождение Коринфа, а колония в Карфагене станет воплощением так и не осуществившейся мечты Гая Красса. Замышляются большие дела, великие дела…

По мере того как чаша осушалась за чашей, разговор становился все оживленнее и свободнее, однако от Луция не укрылось, что Цезарь пил значительно меньше остальных, а Антоний значительно больше. Но о смерти заговорил не он, а Лепид.

– Всем нам ведомо, что Сулла умер в постели от ужасного недуга. Но до самого конца он вел себя как жесткий тиран, приказывая умертвить то одного человека, то другого. Красс тоже принял жалкую смерть. Помпей, после Фарсалы, бежал в Египет, надеясь превратить эту страну в свой оплот. Однако стоило ему ступить на берег, как люди царя Птолемея закололи его, отрубили голову и послали ее как трофей Цезарю. Катон после Тапсы бросился на меч. Набежавшие друзья и верные слуги отобрали оружие и перевязали рану. Однако ночью, когда все уснули, он разорвал рану руками и принял свой конец.

– К чему этот ужасный перечень, Лепид? – спросил Антоний.

– Да к тому, что смерть приходит во множестве обличий. Если бы человеку дано было выбирать, какую смерть стоило бы предпочесть?

– Внезапную, неожиданную, пусть даже кровавую и жестокую, – заявил Цезарь. – Это гораздо лучше постепенного умирания. Из всех перечисленных тобой примеров предпочтительнее всего кончина Помпея. Все прочие видели тень смерти задолго до того, как она накрыла их, и в ужасе ожидали ее приближения. Помпей до последнего дня имел надежду, пусть и слабую, и смерть, как бы ни была она жестока, обрушилась на него внезапно. Правда, его тело было осквернено, и, когда оно досталось мне, я приказал очистить его и совершить погребальный обряд со всем должным почтением. Дух его пребывает в мире.

* * *

Обед подошел к концу, и, когда гости начали расходиться, Цезарь заявил, что отправится вдвоем с Луцием в дом его родителей.

– Мне надо обсудить с племянником одно родственное дело, – промолвил он, взглянув на Луция, и отвел глаза.

– Вы что, пойдете только вдвоем? – спросил Антоний.

– А почему нет?

– Разреши хоть нескольким из нас тебя проводить. Для безопасности. Если разговор у вас личный, то мы можем держаться поодаль, чуть позади.

Цезарь покачал головой:

– Неужели Цезарь, сделавший так много для народа Рима, устроивший столько праздников и зрелищ, настолько ненавистен, что не может позволить себе прогуляться по городу без телохранителя?

– Сказано хорошо, – промолвил Антоний, – но в действительности…

– Нет, Антоний. Я не хочу гулять по улицам родного города, опасаясь за свою жизнь. Страх смерти причиняет куда больше страданий, чем она сама, и я никогда ему не подчинюсь. Отсюда до дома Луция не так уж далеко, а оттуда до моего дома и того ближе. Ничего со мной не случится.

Антоний собрался было поспорить, но Цезарь унял его взглядом.

Когда они вдвоем шли под луной по Палатину, Луций, всегда чувствовавший себя в обществе двоюродного дяди несколько скованно, ощутил, что на сей раз почему-то не по себе и самому Цезарю. Несколько раз он заговаривал, но умолкал, словно не найдя слов. И это человек, считавшийся если не лучшим, то вторым оратором во всем Риме. (В этой области неоспоримое первенство все же принадлежало Цицерону.)

– К Гадесу все это! – буркнул наконец он. – Скажу все как есть, и точка. Луций, твой дед…

– Тот, которого прозвали Несчастным?

– Он самый. Как-то раз он оказал мне огромную услугу – спас мою жизнь.

– Неужели? Как это было, дядя.

– Не так-то просто об этом поведать. Признаться, до сих пор я эту историю никому не рассказывал. Но ты, Луций, заслуживаешь того, чтобы узнать правду про своего деда и бабку, правду о том, чем они пожертвовали ради меня. Дело было во время диктатуры Суллы, в разгар проскрипций. Я тогда был очень молод, может быть, на год или на два старше, чем ты сейчас, и оказался в большой опасности. Мало того что попал в проскрипционные списки, так еще и заболел – подцепил четырехдневную лихорадку.

Цезарь поднял глаза на луну, и Луцию показалось, что в ее мягком свете он увидел дядю молодым, таким, каким он был в то время, о котором шла речь.

– Может быть, я как раз потому не боюсь сейчас смерти, что достаточно натерпелся этого страха в молодости. Так или иначе, я перебирался из дома в дом, скрываясь от прихвостней Суллы, но в доме твоего деда меня выследил один малый, по имени Фагит. – Он поведал о взятке, которую дал дед Луция ради спасения жизни юного Цезаря, и о том, как позднее, в присутствии Суллы, Юлия и Луций Несчастные принесли огромную жертву – расторгли свой брак, когда Цезарь отказался по капризу диктатора расторгнуть свой. – Сердце твоей бабушки было разбито, но она быстро приспособилась к действительности, такова уж была ее природа. Другое дело твой дед – он был совсем иным человеком. Случившееся сломило его: он поступил благородно, но при этом чувствовал себя обесчещенным и не видел возможности это исправить. Конечно, останься он в живых, я постарался бы как-то возместить его утрату, сделать все для восстановления его самоуважения. Но он умер слишком рано, когда я еще не успел обозначить себя в этом мире.

Некоторое время они медленно шли молча, потом Цезарь резко остановился.