Схимники. Четвертое поколение - Сергей Дорош

– Коноваленко рассказывал, история приключилась, ему лет пять тогда сравнялось. Отец его с Атаманом крепко дружил, хоть и был того лет на десять старше. Ан как-то сошлись. Выехали в степь. Коноваленка тогда впервые на коня посадили.

– Я думал, у вас детей в седло раньше сажают, – заметил Кислота.

– Мы же не степняки. Хунну, говорят, в седле и рождаются. А чубы сильны пешим войском. Хоть всадники считаются чем-то вроде элиты. Но мало у нас тех, кто верхом степняку не уступит. Так что коли и выступаем в поход все верхами, то перед боем большинство спешивается. Да не о том речь. Коновал – он как раз из всадников, как и Атаман. Вот и сына решил с детства приучать. И надо же было им на разъезд степняков напороться. Небольшой, копий десять, а все же дитя малое – обуза в бою. А ордынцы тоже не дураки, поняли, что двое вершников их в капусту порубят. И коли чего, уйти не выйдет. Скакуны наши быстрее, хоть и не такие выносливые. А в погоне резвость нужнее.

– И как выкрутились? – заинтересовался ант.

– Переговорщиков ордынцы выслали. А Атаман навстречу выехал. Все честь по чести, оружие оставили, спешились. Двое их, один наш. Коновал с сыном позади остались. Оно и понятно, бате лучше возле мальца быть, случись чего.

– Странно, что ордынцы вообще первыми пошли на переговоры.

– Ага, и мне сперва это странным показалось. Был среди них лазутчик аль убийца, не помню, как их правильно обзывать. Атаман говорил, Ловец из таковских. И пока те двое отвлекали наших беседами, лазутчик этот с седла соскользнул незаметно, за чужими спинами, и пополз по траве. Узнали Атамана басурмане. Вот и решили взять живым сына кошевого атамана, а Коновала с мальчишкой – в расход. А Атаман говорил с ними, говорил, а потом рассмеялся, громко так, поворачивается спиной к ордынцам, да как крикнет: «Ну все, понеслись кони в степь!»

Самота замолк, окинул взглядом слушателей, убеждаясь, что история всех заинтересовала, и продолжил:

– Коновал тут саблю ему как бросит. Атаман ее прямо на лету поймал, хоть расстояние приличное было. Или это Коноваленку так показалось по детству. Атаман – он нарочно сместился так, чтобы друга своего от взглядов переговорщиков скрыть. Обернулся к ним и одним ударом обе башки с плеч смахнул. Лазутчик понял, что заметили его, вскочил на ноги, попробовал аркан метнуть, а только Коновал его пулей из пистоля угостил. Оружие тогда хуже нынешнего было, да и стрелков метких поменее. Словом, целился в лоб, а снес ухо начисто. Это Коноваленко точно запомнил.

– Что за имя такое странное? – удивилась Малышка.

– А чего странного. Отец – Коновал. Могучий, говорят, сечевик был. Голыми руками ордынцев спешивал. Ударит кулаком коню в лоб – бедная животина на землю и валится. За то и прозвище получил. Один раз даже буй-тура, говорят, завалил. Холмогорский курень, в котором он куренным атаманом был, даже шкуру и рога того тура показывает. А только никого уже в живых нет, кто это видел. Атаман последним был. А сын его ничем особенным не прославился. Вот по отцу и прозвали Коноваленко. По-вашему, «сын Коновала», что ли.

– А степняки что? – спросил ант.

– Какие степняки? – Самота уже успел забыть, о чем говорил прежде.

– Которые Атамана захватить пытались.

– Да что им станется? Гикнули, свистнули да в степь умчались. Наши не погнались за ними с мальцом на руках.

– Интересно было бы поговорить с этим Коноваленко, – задумчиво сказала Малышка. – Он небось много ведал таких историй, да, поди, умер давно, коли Атамана до схимы знал.

– Помер, вот только не так уж давно. – Чуб нахмурился. – Третий день пошел, как не стало его.

– Это тот старик, который взорвал себя вместе с передовым отрядом имперцев, ворвавшимся в ваш дом, – вдруг догадался Кислота. – А я думал, ему лет пятьдесят.

– Ему было хорошо за семьдесят.

– А еще мне казалось, что весь ваш отряд – ученики Атамана.

– Так и было. Коноваленка он держал при себе как сына старого друга. Кое-чему научил, конечно, но дальше этих мелочей дело не пошло бы. Стрелок он был хороший и опыт, конечно, имел немалый. Давно бы куренным стал, как его отец. Только не хотел. Ему нравилось ходить под личным началом Атамана. Ну и нас, тэлэпнив, древней мудрости учить, военным ухваткам и старым думам. А историй всяких и я немало знаю, – добавил он для Малышки.

– От него наслушался? – спросила девушка.

– Кое-что от него, кое-что сам видел. Есть у нас один чуб в Гарматном курене. Сами по названию понимаете, кто там.

– Не понимаем, – отозвался ант.

– Гармата – по-чубовски пушка, – пояснил Кислота. – Целый курень пушкарей?

– Это Атаман придумал всех их вместе собрать, – пояснил Самота. – Так и молодежь учить легче, и за пушками следить, и вообще… Да не о том речь. Все время он с собой подкову таскал. Вроде как на счастье. Не знаю, примета такая странная существует. Древняя. Некоторые верят. А однажды пошли на хунну всем кошем. Хан у них объявился, начал всех собирать под свой бунчук. Гурханом стать захотел. Неясно там все было. Вроде бы на курултае большинство ханов поддержали его, но, как всегда, недовольные объявились. А куда им податься? Вот и прислали на Сечь гонцов. Наши чубы сперва басурман хотели в кипящем масле сварить, да урезонил их Атаман. Сказал, ежели объединится Орда под одним бунчуком – заплачут наши хутора. Не хватит сил степняков сдерживать на границах, придется по сечам отсиживаться. Старшина посоветовалась, Рада пошумела – и порешили помочь мятежным ханам. Год, наверно, воевали, да не о том речь. В одном бою пушки наши славно ордынскую конницу посекли картечью. Позиция хорошая была. Холм высокий, сзади пологий, а спереди – крутой обрыв. Вот над этим обрывом мы пушки и поставили да и гвоздили вражеских вершников. Ан тут сам гурхан во главе отборной тысячи в обход пошел.

– Глупо, – заметил Кислота. – Воевода должен позади войска быть, а не во главе строя саблей размахивать.

– И это мне говорит человек, который сам пустился вплавь через штормовое море? Почему же ты в ту ночь не командовал из какой-нибудь башни, рассылая по городу посыльных?

– Не сравнивай. Я не воевода. Для всех был лишь главой тайного приказа. Войска мне не подчинялись.

– И ты приказов потом, когда вернулся, направо и налево не раздавал, – скептически закивал Самота.

– Надо же было кому-то брать командование на себя. А через море к «Рыбе-молоту» только я прорваться бы смог. Не было других. Вот и поплыл. Из меня и воевода-то хреновый. Никогда не командовал больше, чем сотней.

– То-то и оно, – кивнул чуб. – Иногда бывает в бою такое, что воинов в атаку просто не поднимешь. Не подчинятся, еще и бунт учинят, на копья поднять могут. Хороший воевода тогда берет саблю в руки и сам идет в первых рядах. Поверь, это действует сильнее любых призывов и угроз.

– Ладно, что там с гурханом-то?

– Прорвался он через тот фланг, где тумены непокорных ханов стояли, и по пологому склону вышел на позиции Гарматного куреня. А пушкари и без кольчуг были. Схватились, конечно, за сабли. А тот чуб, что подкову с собой таскал, гурхана заприметил, ну и уж не знаю, как он сквозь охрану прорубился, низенький был, но крепкий, сам мог пушку на позицию выкатить. Словом, схватились они с гурханом, а у чуба сабля возьми да сломайся. Другой бы там и помер, а этот не растерялся. Вынул из-за пазухи подкову свою, под саблю гурхана поднырнул и в лоб подковой ввалил. У степняка бедного кровь из носа и ушей потекла, там он копыта и отбросил. Мы потом шлем его всем кошем разглядывали. Проломил пушкарь наш стальную пластину, как есть проломил. С тех пор Подковой его и назвали.